Моби Дик, или Белый Кит

Эти величественные золотые монеты Южной Америки похожи на медали Солнца или на круглые значки, выбитые в память о красотах тропиков. Здесь и пальмы, и козы-альпага, и вулканы; солнечные диски и звёзды; круги небесной сферы и роги изобилия, и пышные знамёна – всё в больших количествах и в крайнем роскошестве; кажется, само драгоценное золото становится ещё дороже и сверкает ещё ослепительнее, оттого что прошло через их изысканные, по-испански поэтические монетные дворы.

Дублон «Пекода» был как раз одним из ярких образчиков такого рода изделий. По его круглому краю шли буквы: REPUBLICA DEL ECUADOR, QUITO. Итак, родина этой монеты помещалась в самом центре мира, под великим экватором, и названа его именем; её отлили где-то в Андах, в стране вечного неувядающего лета. В обрамлении этой надписи можно было видеть какое-то подобие трёх горных вершин; из одной било пламя, на другой высилась башня, с третьей кричал петух, и сверху их аркой охватывали знаки зодиака с их обычными кабалистическими изображениями. А Солнце – ключевой камень – как раз вступало в точку равноденствия под Весами.

Перед этой экваториальной монетой стоял теперь Ахав, и здесь не избегнувший посторонних взоров.

– Есть что-то неизменно эгоистическое в горных вершинах, и в башнях, и во всех прочих великих и возвышенных предметах; стоит взглянуть на эти три пика, преисполненные люциферовой гордости. Крепкая башня – это Ахав; вулкан – это Ахав; отважная, неустрашимая, победоносная птица – это тоже Ахав; во всём Ахав; и сам этот круглый кусок золота – лишь образ иного, ещё более круглого шара, который, подобно волшебному зеркалу, каждому, кто в него поглядится, показывает его собственную загадочную суть. Велики труды – жалки плоды для того, кто требует, чтобы мир разгадал её; мир не может разгадать самого себя. Сдаётся мне сейчас, что у этого чеканного солнца какой-то багровый лик; но что это? конечно! оно входит под знак бурь – под знак равноденствия! а ведь всего только шесть месяцев назад оно выкатилось из прошлого равноденствия под Овном. От бури к буре! Ну что ж, будь так. Рождённый в муках, человек должен жить в терзаниях и умереть в болезни. Ну что ж, будь так! Мы ещё потягаемся с тобой, беда. Пусть будет так, пусть будет так.

– Пальчики феи не оставили бы отпечатков на этом золоте, но когти дьявола, как видно, провели по нему со вчерашнего вечера свежие царапины, – пробормотал себе под нос Старбек, перегнувшись через фальшборт. – Старик словно читает ужасную надпись Валтасара [299] . Я ни разу не присматривался к монете. Вот он уходит вниз; пойду погляжу. Тёмная долина между тремя величественными, к небу устремлёнными пиками, это похоже на святую троицу в смутном земном символе. Так в этой долине Смерти бог опоясывает нас, и над всем нашим мраком по-прежнему сияет солнце Праведности огнём маяка и надежды. Если мы опускаем глаза, мы видим плесневелую почву тёмной долины; но стоит нам поднять голову, и солнце спешит с приветом навстречу нашему взору. Однако ведь великое солнце не прибьёшь на одном месте, и если в полночь мы вздумаем искать его утешений, напрасно будем мы шарить взором по небесам! Эта монета говорит со мной мудрым, негромким, правдивым и всё же грустным языком. Я должен оставить её, чтобы Истина не смогла предательски поколебать меня.

299

Ужасная надпись Валтасара. – См. примеч. 137.

– Вот пошёл старый Могол, – начал Стабб свой монолог у салотопок, – как он её разглядывал, а? а за ним и Старбек отошёл от неё прочь; и лица у них у обоих, скажу я вам, саженей по девять в длину каждое. А всё оттого, что они глядели на кусок золота, который, будь он сейчас у меня, а сам я на Негритянском Холме или в Корлиерсовой Излучине, я бы лично долго разглядывать не стал, а просто потратил. Хм! по моему жалкому, непросвещённому мнению, это довольно странно. Приходилось мне видывать дублоны и в прежние рейсы, и старинные испанские дублоны, и дублоны Перу, и дублоны Чили, и дублоны Боливии, и дублоны Попаяна [300] ; видал я также немало золотых моидоров, и пистолей, и джонов, и полуджонов, и четверть джонов [301] . И что же там такого потрясающего в этом экваториальном дублоне? Клянусь Голкондой, надо сходить посмотреть! Эге, да здесь и вправду всякие знаки и чудеса! Вот это, стало быть, и есть то самое, что старик Боудич зовёт в своём «Руководстве» зодиаком и что точно так же именуется в календаре, который лежит у меня внизу. Схожу-ка я за календарём, ведь если, как говорят, можно вызвать чертей с помощью Арифметики Даболля, неплохо бы попытаться вызвать смысл из этих загогулин с помощью Массачусетского численника. Вот она, эта книга. Теперь посмотрим. Знаки и чудеса; и солнце, оно всегда среди них. Гм, гм, гм; вот они, голубчики, вот они, живые, все как один, – Овен, или Баран; Телец, или Бык, а вот – лопни мои глаза! – вот и сами Близнецы. Хорошо. А солнце, оно перекатывается среди них. Ага, а здесь на монете оно как раз пересекает порог между двумя из этих двенадцати гостиных, заключённых в одном кругу. Ну, книга, ты, брат, лежи лучше здесь; вам, книгам, всегда следует знать своё место. Вы годитесь на то, чтобы поставлять нам голые слова и факты, но мысли – это уже наше дело. Так что на этом я покончил с Массачусетским календарём, и с руководством Боудича, и с Арифметикой Даболля. Знаки и чудеса, а? Жаль, право, если в этих знаках нет ничего чудесного, а в чудесах ничего значительного! Тут где-то должен быть ключ к загадке; подождите-ка; тс-с-с, минутку; ей-богу, я его раздобыл! Эй, послушай, дублон, твой зодиак – это жизнь человека в одной круглой главе; и я её сейчас тебе прочту, прямо с листа. А ну, Календарь, иди сюда! Начнём: вот Овен, или Баран, – распутный пёс, он плодит нас на земле; а тут же Телец, или Бык, уже наготове и спешит пырнуть нас рогами; дальше идут Близнецы – то есть Порок и Добродетель; мы стремимся достичь Добродетели, но тут появляется Рак и тянет нас назад, а здесь, как идти от Добродетели, лежит на дороге рыкающий Лев – он кусает нас в ярости и грубо ударяет лапой по плечу; мы едва спасаемся от него, и приветствуем Деву! то есть нашу первую любовь; женимся и считаем, что счастливы навеки, как вдруг перед нами очутились Весы – счастье взвешено и оказывается недостаточным; мы сильно грустим об этом и вдруг как подпрыгнем! – это Скорпион ужалил нас сзади; тогда мы принимаемся залечивать рану, и тут – пью-и! – со всех сторон летят в нас стрелы; это Стрелец забавляется на досуге. Приходится вытаскивать вонзённые стрелы, как вдруг – посторонись! – появляется таран Козерог, иначе Козёл; он мчится на нас со всех ног и зашвыривает нас бог знает куда; а там Водолей обрушивает нам на голову целый потоп, и вот мы уже утонули и спим в довершение всего вместе с Рыбами под водой. А вот и проповедь, начертанная высоко в небе, а солнце проходит через неё каждый год, и каждый год из неё выбирается живым и невредимым. Весело катится оно там наверху через труды и невзгоды; весело здесь внизу тащится неунывающий Стабб. Никогда не унывай – вот моё правило. Прощай, дублон! Но постойте, вон идёт коротышка Водорез; нырну-ка я за салотопку и послушаю, что он будет говорить. Ага, вот он остановился перед монетой; сейчас что-нибудь скажет. Вот, вот, он начинает.

300

Попаян – старинное название Колумбии.

301

Джоны, полуджоны – старинные португальские золотые монеты с изображением короля Иоанна V.

– Ничего я здесь не вижу, кроме золотого кругляшка, и кругляшок этот должен достаться тому, кто первым заметит одного определённого кита. И чего они так все на него глазели? Он равен в цене шестнадцати долларам, это верно; что составляет, если по два цента за сигару, девятьсот шестьдесят сигар. Я не стану курить вонючую трубку, как Стабб, но сигары я люблю, а здесь их сразу девятьсот шестьдесят штук; вот почему Фласк идёт на марс высматривать их.

– Не знаю, умно это или глупо; если это в самом деле умно, то выглядит довольно глуповато; а если в действительности это глупо, то кажется почему-то всё же довольно умным. Но, тс-с! вот идёт наш старик с острова Мэн; он был там, наверное, возницей на похоронных дрогах, до того как вздумал стать моряком. Он кладёт руль на борт возле дублона и обходит грот-мачту с другой стороны; эге, да там к мачте прибита подкова; но вот снова подходит к монете; что бы это должно означать? Тс-с! Он что-то бормочет. Ну и голос у него – что у твоей разбитой кофейной мельницы. Навострю-ка уши да послушаю.

– Если нам суждено поднять Белого Кита, это должно случиться через месяц и один день, и солнце будет стоять тогда в каком-то из этих знаков. Я изучил знаки, и мне понятны такие рисунки; меня обучила этому четыре десятка лет тому назад одна старая ведьма в Копенгагене. Так в каком же знаке будет в то время солнце? Оно будет под знаком подковы; ибо вот она, подкова; прямо напротив золота. А что такое знак подковы? Это лев, рыкающий и пожирающий лев. Эх, корабль, старый наш корабль, старая моя голова трясётся, когда я думаю о тебе.

– Ну, вот и ещё одно толкование всё того же текста. Люди все разные, да мир-то один. Спрячусь снова! сюда идёт Квикег, весь в татуировке – сам похож на все двенадцать знаков зодиака. Что же скажет каннибал? Умереть мне на этом месте, если он не сравнивает знаки! смотрит на собственное бедро; он, видно, думает, что солнце у него в бедре, или в икрах, или, может быть, в кишках, – точно так же рассуждают об астрономии деревенские старухи. А ведь он, ей-богу, нашёл что-то у себя поблизости от бедра, там у него Стрелец, надо думать. Нет, не понимает он, что за штука этот дублон; он думает, что это старая пуговица от королевских штанов. Но скорей назад! сюда идёт этот чёртов призрак Федалла; хвост, как обычно, подвёрнут и спрятан, и в носках туфель, как обычно, напихана пакля. Ну-ка, что он скажет, с этой своей дьявольской рожей? О, он только делает знак этому знаку и низко кланяется; там на монете изображено солнце, а уж он-то солнцепоклонник, можете не сомневаться. Ого! чем дальше в лес, тем больше дров. Пип идёт сюда, бедняга; лучше бы умер он или я; он внушает мне страх. Он тоже следил за всеми этими толкователями и за мной в том числе, а теперь, поглядите, и сам приближается, чтобы рассмотреть монету; какое у него нечеловеческое, полоумное выражение лица. Но тише!

– Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, они смотрят.

– Господи! это он учит Грамматику Муррея. Упражняет мозги, бедняга! Но он опять что-то говорит, – тихо!

– Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, они смотрят.

– Да он наизусть её заучивает, – тс-с-с! вот опять.

– Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, они смотрят.

– Вот поди ж ты, не смешно ли?

– И я, ты, и он; и мы, вы, и они – все летучие мыши; а я – ворона, особенно когда сижу на верхушке этой сосны. Кар-р! кар! Кар, кар-р! Кар-р! Кар-р! Разве я не ворона? А где же пугало! Вот оно стоит; две кости просунуты в старые брюки, и другие две торчат из рукавов старой куртки.

– Интересно, уж не меня ли это он имеет в виду? лестно, а? бедный мальчишка! ей-богу, тут в пору повеситься. Так что я, пожалуй, лучше оставлю общество Пипа. Я могу выдержать остальных, потому что у них мозги в порядке; но этот слишком замысловато помешан, на мой здравый рассудок. Итак, я покидаю его, пока он что-то там бормочет.

– Вот пуп корабля, вот этот самый дублон, и все они горят нетерпением отвинтить его. Но попробуйте отвинтите собственный пуп, что тогда будет? Однако если он тут останется, это тоже очень нехорошо, потому что, если что-нибудь прибивают к мачте, значит, дело плохо. Ха-ха! старый Ахав! Белый Кит, он пригвоздит тебя. А это сосна. Мой отец срубил однажды сосну у нас в округе Толланд и нашёл в ней серебряное кольцо, оно вросло в древесину, обручальное колечко какой-нибудь старой негритянки. И как только оно туда попало? Так же спросят и в час восстания из мёртвых, когда будет выловлена из воды эта старая мачта, а на ней дублон под шершавой корой ракушек. О золото! драгоценное золото! скоро спрячет тебя в своей сокровищнице зелёный скряга! Тс, тс-сс! Ходит бог среди миров, собирает ежевику. Кок! эй, кок! берись за стряпню! Дженни! Гей, гей, гей, гей, гей, Дженни, Дженни! напеки нам на ужин блинов!

Глава C. Нога и рука. «Пекод» из Нантакета встречается с «Сэмюэлом Эндерби» из Лондона

– Эй, на корабле! Не видали ли Белого Кита?

Это кричал Ахав, снова увидев судно под английским флагом, подходившее с кормы. Старик, подняв рупор к губам, стоял в своём вельботе, подвешенном на шканцах, так что его костяная нога была отлично видна чужому капитану, который, небрежно развалясь, сидел на носу в своей лодке. Это был смуглый, крупный мужчина, добродушный и приятный с виду, лет, вероятно, шестидесяти или около того, одетый в просторную куртку, которая висела на нём фестонами синего матросского сукна; один рукав её был пуст и развевался позади него, словно расшитый рукав гусарского ментика.

– Не видали ли Белого Кита?

– А это видишь? – раздалось в ответ, и чужой капитан поднял из складок одежды руку из белой кашалотовой кости, оканчивающуюся деревянным утолщением, похожим на молоток.

– Людей в мою лодку! – грозно приказал Ахав, расшвыривая вёсла. – Приготовиться к спуску!

Не прошло и минуты, как он, не покидая своего маленького судёнышка, был спущен вместе с командой на воду и вскоре подошёл к борту незнакомца. Но здесь ему встретилось непредвиденное затруднение. Охваченный волнением, Ахав забыл о том, что с тех пор, как он остался без ноги, он ни разу ещё не поднимался на борт другого корабля, кроме своего собственного, да и там для этой цели имелось особое очень хитрое и удобное приспособление, которое так сразу на другое судно не переправишь. А взобраться в открытом море из лодки на борт судна – дело нелёгкое для всякого, кроме тех, разве, кто, как китобои, упражняется в нём чуть не ежечасно; огромные валы то подбрасывают лодку к самому планширу, то вдруг опускают в глубину, почти до киля. И потому теперь, лишённый ноги, Ахав стоял под бортом чужого корабля, на котором не было, понятно, необходимого ему приспособления, и чувствовал себя снова беспомощным, жалким новичком и неумелой сухопутной крысой, бросая неуверенные взоры на эту изменчивую высоту, подняться на которую у него едва ли была хоть какая-то надежда.