Модель грядущего
Шрифт:
– Русские - удивительные люди, извините, - тихо сказал Танага Аэлите. Они способны вынести небывалые напряжения.
Аэлита подумала, что доктор говорит это уже во второй раз.
Анисимов остался в палате один. Аэлита то и дело заглядывала через дверное окошечко, боясь войти и разбудить.
Когда академик открыл глаза, то обнаружил, что лежит в незнакомой тесной палате. Вместо окна в парк немецкого госпиталя, где гуляли выздоравливающие, здесь виднелся квадратный иллюминатор с винтами для его задраивания наглухо.
Где же
Нет ничего сложнее процессов, происходящих в мозгу человека. Травма может изменить взаимодействие нейронов, и в результате: мнимая действительность, потеря памяти, безответственные поступки или слова...
Но, проснувшись, Анисимов после сумеречного затемнения, почувствовал в себе необыкновенную ясность ума - и вовсе он не в немецком госпитале, а в судовом лазарете ледокола!
Но почему он говорил с Аэлитой? Или это тоже ему пригрезилось?
Дверь открылась, и Анисимов увидел Аэлиту в ладно обтягивающей ее фигурку меховой одежде. И совсем не привидение, а живую, ласковую. Какой необычный разрез глаз, какое чудесное лицо! Она, милая, родная!
И сразу, как от толчка, он вспомнил все.
Они со Спартаком прошли в глубь Малого Грота, чтобы убедиться в исходе эксперимента - свод выдержал. Рабочие почти все уже ушли. Задержались лишь немногие, приветствуя командора.
И вдруг электрический свет погас...
Когда-то черной осенней ночью молодого профессора Анисимова заставили спуститься в бомбоубежище. На пустынных улицах Ленинграда - полное затемнение, дом давно без электричества. В подвал пробирались ощупью. И тогда загрохотало вокруг, как в ночном лесу во время грозы. Но там хоть молнии ослепляют. А тут лишала зрения тьма. И казалось, все дрожит и рушится кругом: этажи, стены, сама земля. Оглушали невидимые взрывы бомб и близкая артиллерийская пальба.
И эта давняя картина ожила в сознании академика здесь, в искусственном гроте, где непроглядная тьма громыхала, дробилась, оглушала.
"Рушится свод, - успел подумать Анисимов.
– Грот нельзя строить под единым сводом!"
Потом Анисимова больно ударило в плечо, задело голову, и он упал, потеряв сознание.
Он уже не видел, как Спартак, заваленный вместе с ним льдинами, уперся плечом в одну из них, чтобы не дать ей раздавить академика. Фонарик на поясе Спартака освещал их ненадежное убежище - подобие шатра, образованного льдинами.
Аэлита смотрела на Анисимова, и глаза ее лучились:
– Николай Алексеевич! Наконец-то! Я так ждала!
– Я долго спал?
– Меньше, чем Спартак, но часов шестнадцать спали.
– Я видел вас во сне.
– Нет, Николай Алексеевич, вы не во сне меня видели. Я, вот как сейчас, была с вами. Честное слово!
– Я допускал это. Гипотетически, - и он замолчал.
Больше всего Аэлита беспокоилась, что он спросит, как она тут оказалась? А он не спрашивал. Она боялась,
что московские неприятности станут для него новыми потрясениями. И потом... потом Аэлите не хотелось признаваться Николаю Алексеевичу, что она прилетела сюда не просто к нему, а по поручению секретаря парткома.– Я помню все, - сказал Анисимов как бы после раздумья.
– Все? Все? Честное слово?
– И даже последние ваши слова в ответ на безответственное предложение в бессознательном состоянии.
– Как вы можете так! Я все глаза проплакала, думая о вас.
– Значит, не забыли?
– Я? Никогда!
– Не люблю этого слова, В нем заложено отрицание. Куда лучше всегда.
– И я хочу всегда, всегда... с вами.
– Значит - не утешение умирающему?
– Нет! Это планы живущих!
– Это хорошо звучит. Наклонитесь ко мне. Вот так.
– Ой, Николай Алексеевич! Вы, значит, в самом деле поправляетесь! Я так счастлива!
– Что же мне тогда говорить?
– ответил он ее словами, прозвучавшими когда-то при первой их встрече на фоне Эльбруса.
А о том, почему Аэлита оказалась на корабле, так и не было сказано ни слова.
И только когда Анисимов окончательно поправился и Танага заявил, что "чрезвычайно доволен его судьбой", Аэлита появилась в палате, смущенная и сама не своя.
– Ну что еще?
– сидя на койке, с улыбкой спросил Анисимов, деланно хмуря брови и снова любуясь Аэлитой.
– Я должна признаться вам...
– Нет! Это я должен вам признаться, став на колено. Я уже могу, - и он сделал движение, но Аэлита удержала его:
– Вы шутите, а я серьезно. Вот, - и она протянула письмо.
– Что это?
– Письмо от партийного комитета вашего института.
– Как? Разве почта работает? Почему без марки? Доплатное?
– Да. Почта - через космос. И почтальон перед вами. Или, вернее, нарочный.
– Нарочный? Нарочная?
– повторял Анисимов, вертя письмо.
– Нарочная вы! Вот вы кто, родная моя.
Он разорвал конверт и пробежал письмо глазами.
Он обладал завидным даром фотографического чтения, воспринимая весь текст сразу, не прочитывая его слово за словом, строка за строкой.
Академик нахмурился и вцепился рукой в бороду, зажал ее в кулак.
– Я не знал, что вы приедете, я бы сбрил, - вдруг непоследовательно сказал он, стараясь скрыть овладевший им гнев.
– Ну вот! Вы рассердились. Я так этого боялась.
– А вы думаете, я не должен был сердиться? Нонсенс!
– Нет. Я про себя. Вы могли на меня... Честное слово!
– Это за что же?
– строго спросил Анисимов.
– За то, что я не просто к вам прилетела, как к дорогому мне человеку, а с поручением.
– Ну, знаете ли, девочка моя! Вы произнесли, как мне показалось в бреду, золотые слова Льва Толстого.
– Я могу их повторить: "Любить - значит жить жизнью того, кого любишь"!