Модель событий

Дмитрий Олегович вздрогнул, ударился затылком о стену и моментально вылетел из информатория. Он стал шемобором сразу после смерти родителей, которые умерли в один месяц. Значит, их убило его решение стать учеником Эрикссона. В самом прямом смысле слова убило: удар, молния и — тишина.

И тут Дмитрий Маркин заплакал. Он конечно же не зарыдал в голос, не принялся кататься по полу, рвать на себе волосы, он даже не переменил позы и не издал ни звука. Просто на щеках его появились две блестящие полоски.

Он сидел, глядя прямо перед собой, чувствуя, как эти слёзы своевольно и бесцеремонно катятся по его лицу, и, помимо тоски и горя, которых он не ощутил, когда узнал о смерти родителей, но сполна отведал теперь, испытывал ещё некоторое облегчение, граничащее с радостью, а может быть, даже просветлением. Он плачет, ему стыдно, ему плохо, понимаете? Он умеет чувствовать. Он не робот, не зомби, не инопланетянин, не гомункулус, а обычный человек.

В детстве — где-то лет до пяти — Дима был уверен в том, что он — приёмный сын в своей семье. Он даже сочинил историю о том, что у мамы был брат, а у папы — сестра. И вот эти брат и сестра родили его, Димочку, и умерли. А мама с папой решили воспитать сиротку. Родительскую чуткую, сдержанную привязанность к нему и друг к другу он поначалу принимал за холодную отстранённость. Но уже к восьми годам сообразил, что ему повезло с родителями. Они его любили таким, какой он был, и не требовали от него ничего, не пытались лепить его жизнь по своему образцу, а просто всегда шли рядом и готовы были в любой момент прийти на помощь. Диме с детства разрешалось всё, поэтому он не совершил многих глупостей. Например, тех, что совершают из чувства протеста. Ему было незачем протестовать. Когда он начал курить, родители это молча приняли. Когда сдружился с Джорджем, которого отец как-то назвал «представителем чуждого класса», они это тоже приняли. Хотя если уж говорить совсем честно, то Димина дружба с «сынком Соколова» вызвала у Маркиных-старших пусть тихое, но всё же регулярно демонстрируемое недовольство. Наверное, поначалу парень общался с «представителем чуждого класса» только из чувства противоречия, которое ему наконец-то дали возможность проявить. Только потом оказалось, что Джордж — хороший друг и совсем не дурак похулиганить, да и вообще не дурак. А потом они рассорились. Через год после этой ссоры, до отъезда сына в Москву, семья Маркиных жила, будто стараясь подарить друг другу как можно больше хороших воспоминаний. И сейчас все эти воспоминания, без всякого информатория, дающего почти полный эффект присутствия, окружили Дмитрия Олеговича: каждый семейный ужин, каждый разговор, каждый воскресный бокал вина, каждая прогулка по летнему, зимнему, осеннему, весеннему скверу, каждая партия в преферанс словно вернулись к нему, чтобы строго спросить: «Ну и зачем ты прервал всё это, зачем пошёл в шемоборы?»

Когда Эрикссон появился из ниоткуда, чтобы загрузить своего помощника очередным любопытным делом, он обнаружил, что этот ротозей отлынивает от работы: сидит на полу, прижавшись спиной к стене, смотрит сквозь предметы, дышит медленнее обычного и вот-вот рассыплется на тысячу ледяных осколков. Пара оплеух — вполне чувствительных и болезненных — быстро привели бездельника в чувство.

— Не придумал ничего интереснее, чем прочитать собственную героическую биографию? — сварливо спросил учитель.

— Они, значит, меня породили, а я их убил? И вы знали с самого начала?

— Чего-чего? А, ну да. — В голосе Эрикссона проскользнуло недоверие, потом — притворство.

— Или нет? — с нажимом спросил ученик.

— А ты разве не прочитал договоры как следует? — удивился тот. — Сидел, ловил ртом рыбу и толком ничего не узнал? Кажется, я зря тебя расхваливал, ох, зря.

— Вы? Меня? Расхваливали? Не припомню что-то.

— Да за глаза, конечно. Чего тебя так-то хвалить, ты вон и без того наглый. Но ты в самом деле так хорошо изобретаешь наказания, мой друг, что я подумываю сдавать тебя в аренду смежникам.

— Исполнять наказания? Увольте. Палачом быть не желаю! — гордо отвечал Дмитрий Олегович и тут же примолк: после таких слов вредный шемобор мог нарочно отправить его именно в палачи.

— Об этом мы тоже подумаем, — хищно ухмыльнулся Эрикссон, — но нет. Видишь ли, после смерти всем нашим клиентам надо находить подходящее занятие. Не все же, подобно тебе, ничтожному, заслужили наказание. Кто-то ведь и честно живёт, знаешь ли. Таким ребятам иногда не удаётся найти идеальную работёнку после смерти, и они вроде бы и приятным делом занимаются, но всё же не тем, которому готовы посвятить вечность. Ты мог бы помочь им.

— Загробный хэдхантинг! — восхитился Дмитрий Олегович. — Могу попробовать, если хотите. Результат не гарантирую. Но это что же получается, что поговорка «Отдохнём на том свете» не имеет под собой никаких оснований?

— Конечно, не имеет. Почти все поговорки про смерть таковы.

— Насчёт поговорок не спорю. Но зачем нужно вкалывать даже после смерти? К чему эта суета, недостойная вечности?

Эрикссон выразительно хмыкнул и смерил ученика взглядом, полным такой ядовитой нежности, что Дмитрий Олегович запоздало прикусил язык. Но было конечно же поздно.

— Видишь ли в чём дело, мой маленький специалист по вечности... Если оставить нас без интересного занятия, отнимающего весь... ну, скажем так, эквивалент силы, помноженный на эквивалент свободного времени... то мы начнём творить идеальные миры.

Дмитрий Олегович недоверчиво взглянул на учителя: готовится очередная порция ментальных колотушек? Но нет. Вместо этого на столе перед ним возникли бутылка виски (односолодового), книга «Братья Карамазовы» (Ленинград, 1978 год издания) и беруши. «Напиться, заткнуть уши и почитать, например, Достоевского — вот и всё, что мне надо для счастья», — часто мечтал в последнее время Дмитрий Олегович.

— Я подарю тебе немного счастья. Всё-таки когда-то исполнение желаний было моей профессией, — пообещал Эрикссон, и в тот же миг бутылка, книга и первоклассные затычки для ушей исчезли. — Но сделаю это лет через десять, не раньше. А пока постарайся поверить. Хорошие парни и девушки, ну те, которые при жизни не травили своих учителей, после смерти отправляются в некий ничем не ограниченный отпуск. Они могут увидеть арктические снега и африканские пустыни, посетить одноэтажную Америку или пятиэтажную Россию, рассмотреть гробницы ацтекских вождей и заброшенные города в джунглях, подняться на вершину японского небоскрёба, спуститься в жерло вулкана или на дно морское, побывать на каком угодно представлении и понять любой язык, увидеть шедевры, спрятанные в самых надёжных хранилищах... Словом, есть, где разгуляться, как вы любите говорить. Можно оказаться где угодно, силой мысли переместив себя даже туда, куда на самом деле попасть невозможно. Можно вообразить себе мир, идеальный, любой, в мельчайших подробностях, немедленно в нём очутиться и населить приятными людьми.

— Пока не вижу ничего чудовищного, — не удержался от комментария «маленький специалист по вечности».

— Это пока, — отрезал Эрикссон. — Не велика доблесть — идеальный мир себе сотворить, а ты попробуй сделать этот мир герметичным. На такое способны только мастера не ниже пятой ступени. А им, как мне рассказывали, никакого дела до идеальных герметичных миров уже нет. Ну а если идеальный мир не удалось закупорить, то в него обязательно просочится какая-нибудь посторонняя жизнь. Ветер песчинку занесёт, прорастёт травинка, корнями раздвинет стенки идеального мира, и вот уже в него бегут крысы, тараканы и ящерицы, так что вскоре становится непонятно, что тут создано силой мысли, а что зародилось само. Как ты знаешь, мы, мёртвые, не имеем права причинять зло живым существам. И они этим пользуются: обрастают шерстью, когтями и клыками, выбираются на сушу и заявляют о своих правах. Тогда остаётся одно: менять место. Забирать с собой самых любимых и самое желанное и удирать, предоставляя мир самому себе. А это безответственность — кому-то ведь всё равно придётся разгребать этот свинарник, поэтому новичков за идеальные миры наказывают. Так что лучше уж пускай вторая ступень занимается любимым делом, чем так. И поможешь им — ты!

— А мои родители... — начал было Дмитрий Олегович.

— Забудь про это! — приказал Эрикссон. — Я понимаю, где находится то самое «не моё дело», в которое не стоит лезть. И не лезу в него. Не знаю я ничего про твоих родителей, кроме того, что... ты их... Но тебе повезло, в самом деле тебе повезло. Мы сейчас отправимся туда, где ты очень давно не был, но страстно мечтаешь побывать. А я, напротив, был только что и не стремлюсь попасть снова.

— Звучит заманчиво, — потянулся Дмитрий Олегович. — Неужели мы с вами вот прямо сейчас отправляемся в бордель?

— Хуже. Гораздо хуже. Мы отправляемся в твой родной город.

— Я, что ли, свободен? — недоверчиво спросил ученик.

— Нет, конечно. Будем искать тех двоих, которые ещё живы, но уже почти готовы к повышению.

— А какой мне с этого интерес?

— Да почти никакого. Кроме того, что договоры с твоими родителями подписывал один из этих ребят. Так случайно вышло.

Константин Петрович вбежал в приёмную и набросился на Наташу. По его словам, выходило, что она только что всё испортила и теперь из-за её халатности мир находится на грани гибели. Наташа уже пару раз наблюдала господина начальника в таком состоянии, поэтому даже спорить не стала, хотя прекрасно знала, что ругать её не за что, с миром всё в порядке, да и у Тринадцатой редакции дела обстоят весьма неплохо.