Модель

— Но ведь были же те, кто мешал России развиваться.

— Энн, весь двадцатый век главной помехой развитию России были не враги из-за границы, а ее собственная власть.

И россияне страдали от своей власти больше, чем от всех врагов вместе взятых.

— Но ведь войны существуют.

А ты говоришь, что воевать нехорошо и неправильно.

— Да, девочка, мы живем в таком мире, в котором не всегда правильно поступать хорошо и не всегда хорошо поступать правильно.

Но тут уж я ничего не могу поделать.

— Ну, а если кто-то захочет захватить нашу страну, что мы будем делать без армии?

— Как ты себе представляешь этот захват? — улыбнулся я, несмотря на то, что наш разговор был серьезным.

— Ну, например, захватить наши нефтяные месторождения…

— Энн, в двадцать первом веке для этого нужны не баллистические ракеты и подводные лодки.

Для этого даже танки не нужны.

Сейчас перспективные месторождения захватывают через биржу — просто скупают акции и становятся совладельцами.

— А территории?

— Европа вообще открыла свои границы, и никто никого захватывать не бросился.

— А мы — европейцы? — девочка задала мне это вопрос с тайной надеждой в голосе.

Надеждой на то, что я отвечу утвердительно.

И мне пришлось ее разочаровать.

Хотя еще большой вопрос, для кого мой ответ был большим разочарованием — для нее или для меня?

— Пока — нет.

— А чем мы отличаемся от европейцев? — спросила она; и я задумался, перед тем как сформулировать ответ:

— Европейцы не переходят дорогу на красный свет, даже если на дороге нет машин.

— И все? — Энн посмотрела на меня удивленно; и мне пришлось задуматься вновь.

— Европейцы не могут не улыбнуться, встретившись взглядом с глазами ребенка.

— Так, может, они за деньги улыбаются?

— Так, может, мы за деньги ругаемся матом в автобусе?

— Так что же, по-твоему, армия теперь не нужна никому?

— Нужна, Энн, очень нужна.

Только совсем другая армия.

Сейчас в мире поднимается терроризм, торговля наркотиками, но против них межконтинентальными ракетами и подводными лодками не воюют.

Сейчас нужна армия особого, специального назначения. — До этого момента я говорил о том, на понимание чего у меня хватало знаний — на большее у меня знаний не хватало:

— И какой она должна быть, должны сказать специалисты.

Сказать и стране, власти…

— …Все равно ельцинская власть бросила нас, — проговорила Энн, и в ее словах звучала уверенность в том, что сказанное ей было настолько очевидным, что не нуждалось не только в поправках, но даже в комментариях.

В ответ я искренне вздохнул:

— Это не вина, а беда власти, которой пришлось выбирать: вести страну в современность или оставить ее там, где она находилась.

— Так что же, Еайдар, по-твоему, был прав и не делал ошибок?

— Энн, Еайдар был прав, хотя, наверное, сделал очень много ошибок, как и всякий, кто идет по новому, неизведанному пути.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что Еайдара ругают многие, но никто не говорит о том, что нужно было делать на месте Еайдара.

И потом, у него было мало времени.

— Почему?

— Потому что еды в стране оставалось на неделю…

— …В общем, я поняла: ты за капитализм.

— Да.

Потому что в наше время ничего, кроме капитализма, кормить людей не может.

— Поняла.

Я теперь — тоже…

— …Какой обла во мне, — прошептала Энн помолчав.

И хотя я никогда не считал, что если человек говорит так, что мне не понятно, то он говорит неправильно — все-таки решил уточнить:

— А при чем здесь облако? — И она уточнила:

— Обла — это не облако.

Обла — это облом…

— …Потом расскажешь мне все это еще раз, — проговорила Энн; и я переспросил ее:

— Зачем?

— Затем, чтобы я все хорошо запомнила.

Разговор с этой молодой женщиной был не ездой по накатанному тракту в неспешном тарантасе под мерный цокот копыт, а напоминал скачки галопом по пересеченной местности под искры, высекаемые подковами.

Да и вообще — все общение с ней было дорогой.

И не моя вина в том, что состояние дорог в нашей стране давно уже вызывает сомнения в том, что его можно назвать состоянием…

— …Ну и денек у меня сегодня выпал… — прошептала Энн, — Так много нового за один день.

Такие дни, как сегодня, хочется повторять… — И под этот ее шепот я повторил единственное из сегодня, что повторить было в моих силах…

…Когда мы поднялись с кушетки, Энн, явно переоценивая возможности людей помолчать, сказала:

— На сегодня нам хватит, мне нужно вернуться домой, я обязательно буду приходить к тебе еще.

Мне с тобой хорошо.

— Мне тоже хорошо с тобой.

Мы не стали выяснять, почему именно нам хорошо друг с другом. Но после разговоров о политике, которые наверняка слегка утомили девушку уже тем, что это были разговоры о политике, мы не могли не заговорить о том, о чем испокон веков заговаривала русская интеллигенция, утомленная разговорами о политике — о душе.

— Мне хорошо с тобой, — сказала Энн, — потому что у тебя есть душа.

Ты веришь в существование души?

— Верю, — ответил я, хотя каждый раз, когда разговор заходил о душе, я не был уверен в том, что с собеседником мы говорим об одном и том же.

— А я читала, что ученые доказали, что душа существует. И даже установили ее вес.

— Это были не настоящие ученые, потому что они не знали, что такое водно-солевой обмен и вентиляция легких.

— Так что же, души, по-твоему, нет?

— Есть. Только ее исследование давай доверим не ученым, а поэтам.

— Почему?

— Потому что поэты разбираются в том, что такое душа, лучше, чем ученые.

— Ты не веришь, что душа есть у всего? — спросила она.

Я никогда не опускал понятия душа до «всего», и потому сказал: