Модеста Миньон

— Значит, все эти достоинства и триста тысяч франков в придачу? — сказал Каналис.

— А что ж, возможно, и дадут за ней такую сумму, — заметил клерк с воодушевлением. — Папаша Миньон очень умен и молодец — настоящий отец. Уважаю его. Он последнее отдаст, лишь бы получше устроить свою единственную дочку. Ваша Реставрация приучила полковника (новый приступ икоты) существовать на половинный оклад. Он будет жить-поживатьв Гавре, потихоньку, полегоньку, вместе с Дюме, а все свои тысячи отдаст дочке. Да еще не забывайте, что Дюме собирается завещать свое состояние Модесте. Дюме, как вы знаете, бретонец; раз он сказал — и договора никакого не надо. Дюме своему слову не изменит. Денег у него будет не меньше, чем у патрона. Оба они прислушиваются к моим словам не хуже вас, хотя у них я никогда не говорю так много и так складно. Так вот, я сказал им: «Напрасно вы вложили столько денег в виллу. Если Вилькен и оставит ее за вами, ваши двести тысяч — мертвый капитал, никакого он не даст дохода... Следовательно, у вас останется только сто тысяч на все протори и убытки, а, на мой взгляд, этого маловато». Последнее время полковник все совещается с Дюме. Поверьте, Модеста богата. В порту и в городе болтают глупости. Зависть человеческая! Подите поищите девушек с таким приданым, во всем департаменте не найдете! — воскликнул Бутша и растопырил пальцы, чтобы лучше сосчитать. — Двести или триста тысяч франков наличными, — проговорил он, загибая пальцем правой руки большой палец на левой руке, — вот вам раз. Вилла «Миньон», хоть и бездоходная, а все-таки вилла — вот вам два, — продолжал он, загибая указательный палец. — В-третьих, состояние Дюме, — прибавил он, загибая средний палец. — Видите: у крошки Модесты окажется шестьсот тысяч приданого, как только оба солдафона отправятся на тот свет за паролем к вечному судье.

Это наивное и грубое признание, запиваемое ликером, настолько же отрезвляло Каналиса, насколько, казалось, опьяняло Бутшу. Очевидно, в глазах провинциального клерка это было неслыханное богатство. Бутша уронил голову на ладонь правой руки и, величественно облокотясь на стол, подмигнул, разговаривая сам с собой.

— Ежели принять во внимание, с какой быстротой дробятся состояния из-за статьи кодекса «О праве наследования», то через двадцать лет невеста с миллионным приданым будет таким же редкостным зверем, как бескорыстный ростовщик. Вы скажете, пожалуй, что Модеста легко промотает двенадцать тысяч франков процентов со своего приданого. Ну, пусть промотает. Зато она мила... очень мила... очень... Поэт, вы должны любить образные сравнения, — слушайте: она чиста, как голубка, и лукава, как обезьянка.

— А ты мне говорил, — вполголоса обратился Каналис к Лабриеру, — что у ее отца шесть миллионов!

— Друг мой, — ответил Эрнест, — разреши тебе заметить, что я должен был молчать, я связан клятвой. Право, я и так сказал слишком много...

— Связан клятвой? Кому ж ты дал ее?

— Господину Миньону.

— Как, Эрнест! Ведь ты же прекрасно знаешь, как мне необходимо богатство...

Бутша храпел.

— Тебе известно мое положение и все, что я потеряю на улице Гренель, если женюсь, и ты хладнокровно даешь мне гибнуть? — сказал Каналис, бледнея. — Ведь мы друзья, и наша дружба, дорогой мой, наложила на нас взаимные обязательства гораздо ранее, чем та клятва, которую потребовал от тебя этот хитрый провансалец...

— Дорогой мой, — сказал Эрнест, — я так люблю Модесту, что...

— Глупец! Бери ее себе, — закричал поэт. — Нарушь же свою клятву!

— Дай мне слово честного человека забыть все, что я скажу, и держать себя со мной так, как будто ты никогда не слышал этого признания, что бы ни случилось впоследствии.

— Клянусь тебе памятью моей матери!

— Так вот, господин Миньон сказал мне в Париже, что у него вовсе нет того огромного состояния, о котором говорил Монжено. Полковник намеревается дать за дочерью двести тысяч франков. Но в чем тут секрет, Мельхиор? Сказалось ли в этом недоверие отца? Был ли он искренен? Не мне это решать. Если Модеста снизойдет до меня, я готов ее взять без всякого приданого.

— Что ты! Что ты! Опомнись! Она ведь синий чулок, учености хоть отбавляй, все читала, все знает... — воскликнул Каналис, — в теории! — добавил он в ответ на молчаливый протест Лабриера. — Балованная девица, с колыбели воспитана в роскоши и лишена ее за последние пять лет! Ах, бедный друг, подумай хорошенько!

— Ода и кода... «Кода» по-латыни значит «хвост», а из «коды» получилось «кодекс», — забормотал Бутша, просыпаясь. — Вы строчите, и я строчу. У вас оды-с, у меня кодекс, — разница между нами не так уж велика... всего несколько букв. Вы меня угостили, я вас люблю. Не поддавайтесь кодексу... Послушайте, я вам дам хороший совет за ваше вино и за ваши Чайные сливки. Папаша Миньон тоже принадлежит к сливкам... к сливкам благоррродных людей. Так вот, велите оседлать лошадь, поезжайте кататься. Миньон поедет вместе с дочерью, и вы его напрямик спросите, — какое, мол, приданое даете, а он ответит начистоту. Вот и узнаете всю подноготную. Я хоть и пьян, да умен, а вы великий человек. Уедем отсюда, уедем из Гавра! Я буду вашим секретарем, потому что вот этот юнец, который смотрит на меня и смеется над пьяненьким, покинет вас. Ну и ладно! Ну его к черту, пусть себе женится на девице Модесте.

Каналис встал из-за стола, чтобы переодеться.

— Ни слова... он идет к своей гибели, — внушительно сказал Бутша Лабриеру с хладнокровием, достойным Гобенхейма, и, обращаясь к Каналису, сделал характерный жест парижского гамена. — Прощайте, хозяин! — заорал он во все горло. — Разрешите мне пойти очухаться в беседке госпожи Амори.

— Располагайтесь, как у себя дома, — ответил поэт.

Клерк, сопровождаемый хихиканьем трех слуг Каналиса, дотащился до беседки, ступая по цветочным грядкам и клумбам с неуклюжестью жука, который описывает бесконечные зигзаги, пытаясь пробраться сквозь закрытое окно. Когда Бутша вскарабкался по ступенькам в беседку, а слуги разошлись, он преспокойно уселся на крашеную деревянную скамью. Он был счастлив, он торжествовал победу. Итак, он провел выдающегося человека: ему удалось не только сорвать с него маску, но еще заставить лицемера самого развязать ее тесемки, и он смеялся, как автор комедии, присутствующий на ее представлении, смеялся, чувствуя ее огромную vis comica [98] .

98

Сила комизма ( лат.).

— Люди похожи на волчков. Все дело лишь в том, чтобы найти кончик веревочки, обмотанной вокруг них! — воскликнул он. — Разве я не лишился бы чувств, узнав, что мадемуазель Модеста упала с лошади и сломала себе ногу!

Некоторое время спустя Модеста, сидя на богато оседланном пони, показывала отцу и герцогу только что полученный ею красивый подарок. На ней была амазонка из казимира бутылочного цвета, шляпа с зеленой вуалью, замшевые перчатки и бархатные полусапожки, вокруг которых развевались кружевные оборки панталон. Она была счастлива, видя в этом подношении знак внимания, которое так льстит самолюбию женщин.

— Не ваш ли это подарок, герцог? — спросила она, протягивая ему сверкающую рукоятку хлыста. — В футляре была карточка и на ней написано: «Отгадай, если можешь»и многоточие. Франсуаза и госпожа Дюме приписывают этот очаровательный сюрприз Бутше, но мой милый Бутша недостаточно богат, чтобы заплатить за такой прекрасный рубин. А папенька, которому — заметьте это хорошенько — я сказала в воскресенье вечером, что у меня нет хлыста, послал в Руан, и мне купили вот этот хлыст.

Модеста указала на хлыст, который держал ее отец. Рукоятка хлыста была усыпана бирюзой — модная выдумка того времени, ставшая теперь довольно шаблонной.

— Я отдал бы десять лет жизни, чтобы иметь право поднести вам эту прелестную вещицу, — учтиво ответил герцог.

— Ах, так вот он, этот дерзкий человек! — воскликнула Модеста, заметив подъезжавшего на лошади Каналиса. — Только поэты способны делать такие красивые подарки. Сударь, — сказала она Мельхиору, — папенька будет вас бранить: вы подтверждаете мнение тех, кто упрекает вас в расточительности.

— Вот для чего Лабриер помчался вчера в Париж! — наивно воскликнул Каналис.

— Так это ваш секретарь позволил себе подобную вольность? — спросила Модеста, бледнея, и презрительно бросила хлыст Франсуазе Коше. — Дайте мне ваш хлыст, папенька.

— Бедный малый! А он-то лежит в постели, разбитый усталостью, — заметил Мельхиор, следуя за девушкой, которая пустила своего пони в галоп. — Вы жестоки, мадемуазель. «У меня есть только эта возможность напомнить ей о себе», — сказал мне Эрнест.

— Неужели вы стали бы уважать женщину, способную принимать подарки от всех без разбора? — спросила Модеста.

Удивленная молчанием Каналиса, Модеста приписала его невнимательность стуку копыт, заглушившему ее вопрос.

— Как вам нравится мучить тех, кто вас любит! — сказал герцог. — Ваше благородство, ваша гордость не вяжутся с этими выходками. Я начинаю подозревать, не клевещете ли вы на себя, заранее обдумывая свои злые слова и поступки?

— Ах, вы только сейчас это заметили, герцог? — спросила Модеста, смеясь. — Какая проницательность! Вы будете прекрасным мужем.