Мое Королевство

— Что? — спросил Хальк хмуро. Не хотелось ему сейчас видеть эти рожицы, вообще ничьи не хотелось. Попытка написать что-нибудь жизнеутверждающее обернулась ужасом броневой атаки, и герой — веселый мальчишка, вдруг понимал, что жизнь совсем не такая, как ему хочется, как обещали и как он привык верить. Чересчур много этих как… в конце концов Хальк писатель, распутается в словах, просто все взаимосвязано. И только сирень в чайнике — приятно и, по крайней мере, красиво. Этот его герой, гимназист, собирался подарить сирень своей девчонке, ничуть не похожей ни на Алису, ни на Дани.

Мир в теплом круге настольной лампы был безопасен и прост. Часть стола, раскрытая тетрадь, ручка, небрежно брошенная на недописанную страницу. Хальк выцедил последние капли из проклятой антикварной чаеварки. Так станешь пьяницей. Рука дрогнула, и рубаху окропило вишневое. Банально до оскомины. А юноша уже сидел в вычурном кресле с атласной обивкой, подтянув к подбородку худые колени, ноги у него были чересчур длинные, едва поместился. Темно-русые волосы падали на лоб. Сидел, ласково теребя кортик в бархатистых ножнах. А рядом, на краю стола, стоял чайник — обыкновенный белый чайник, даже без цветочков: широкий носик, откинутая ручка. А из чайника лезла сумасшедшими гроздьями, пенилась сирень. Откуда? Выпускной бал, конец июня. Юноша усмехнулся серыми глазами:

— Ты забыл. Майнотская сирень цветет всегда. Кроме зимы, конечно, — уточнил он.

— Нет такого города — Майнот.

— Есть. Ты забыл.

Хальк задохнулся то ли от боли в голове, то ли от немыслимой надежды. Игла прошла через сердце, вниз, заставив похолодеть пальцы.

— Послушай.

Губы пересохли и не повиновались. Хальк покачал в руке чашку — она была пустой. Тогда он выволок из чайника сирень и стал пить из носика.

— Ты что! — возмутился собеседник. — Я обещал ее Лидуше!

Почему Хальку кажется, что перед ним мальчишка? Года на два младше, не больше. Молодой — он сам.

— Послушай. Я… предлагаю тебе сделку.

Юноша в кресле сощурился удивленно и недоверчиво:

— Разве ты дьявол?

— Может быть, это неправильно, — продолжал Хальк, стараясь не останавливаться, — может, ты проклянешь меня за это, но в той войне, что начнется завтра… выживешь ты…

— Ты что! — двойник покрутил пальцем у виска.

— Не погибнешь… на болоте… Станешь взрослым, писателем.

Юноша крутанул кортик:

— Я стану морским офицером. Как прадед.

— И потом, потом ты найдешь одну женщину. Я не могу, а ты… у тебя получится. Правда, там другой мир, средневековье. Но ведь писателю можно. Защити ее! Даже от меня, если понадобится, — сказал он, словно бросаясь в омут. — Ладно?

— Ну… — парень выкарабкался из кресла. — Как я ее узнаю?

Я предал, сказал себе Хальк. Один раз, когда я был действительно нужен, когда мог спасти… Алиса, я тебя предал. Я и поцеловал-то Дани всего один раз. Или два. Совсем ненужную мне женщину. И опоздал. Ну кто знал, что Рене будет целить в тебя? Кто знал, что на арбалете сорвет тетиву? И засыпанное мокрым снегом кладбище, навечно данное мне в ощущение, и плачущие розы на земляном холме. Сколько можно! В самом деле… И чтобы исправить невозможную для исправления ошибку, я с тупым постоянством обреченного раз за разом спасаю тебя, Алиса, в сказке. Совсем не веря в то, что смерти нет. Совсем не веря, что в пустоте, в ничто рождается действительность, что Слово может стать Миром. И Христос, и Корабельщик, обещая надежду, лгут одинаково.

— Даг, ты ее узнаешь. Узнаешь. Обязательно. Ее зовут Алиса. А, вот. Ты пройдешь по мосту. Я напишу, напишу про Мост, связующий берега и времена. Там будет маяк, такой, как здесь, только ближе к Эрлирангорду. Ну, тот, на который Алису привозил Хранитель. Чтобы подарить кораблик. Даглас, Даг, ну пожалуйста… Будь счастливей меня.

— Какое смешное имя… — парень стоял, перекатываясь с пятки на носок, словно очень спешил и в то же время не мог уйти. Сгреб свою сирень, засунул в чайник. — Это я? Прости, я обещал, ребята ждут.

Будет лес. Осенние листья. Атака, в которой, кроме Дага, не выживет никто. Смешной, он похож на кузнечика.

Хальк очнулся. Было темно. От окна тянуло предутренним холодом. Хальк наощупь зажег лампу и увидел, что свечной воск закапал недописанную страницу.

Кешка и Лаки хором запыхтели.

— Александр Юрьевич. Ну, завтра последний день.

— А вы обещали!

— Что обещал? — поинтересовался Хальк неприветливо.

— Ну, обещали.

— Или говорите — или брысь!

Детишки убоялись угрозы.

— Обещали сходить на маяк! — дружно выкрикнули они. Взяли Халька в клещи и затараторили, не давая ему слова вставить. Что Ирина Анатольевна с девочками парадный ужин готовят, и никто не будет им мешать, и младший воспитатель гуляет где-то, а их и немного совсем, и вести они будут себя до отвращения хорошо, вот честное-пречестное слово!

— Мол-чать, зайцы! — Хальк положил руки им на плечи.

Чего киснуть, в самом деле, убивать невинных героев пачками. Уж лучше вправду сходить с детками на маяк. Последний день, и пусть уж утомятся и дрыхнут, как суслики, чем устроят королевскую ночь и перемажут чужие простыни зеленкой. Хальк скорчил "педагогическое лицо", а потом неожиданно подмигнул:

— Ну, давайте. Одна нога здесь… Еда, одеяла. Собраться самостоятельно! Я проверю.

Кешка с Лаки порскнули ошалевшими воробьями, и за дверью раздался дружный радостный вой. Хальк не стал прислушиваться. С отвращением посмотрел на стопку исписанных листов. Герой был похож на него самого, только моложе и честнее. Нельзя таких убивать. Феличе… Хальк пожал плечами. Они уезжают завтра, и плевать на все: и на игру, и на рыцарей, и на свою странную сказку.

Как-то так случилось, что на эту дорогу их не заносило. Все больше торчали в море, на полях с редиской и в прибрежном лесу, налегая на землянику, а теперь и на чернику, отчего языки делались, как у кумайских сторожевых псов, и заставляли Ирочку пугаться неведомой заразы. В начале были, конечно, сделаны попытки заманить к маяку Халька или хотя бы Гая… или сбежать самим. Но дотуда далеко, хватились бы непременно, и что сталось бы с беглецами — страшно и вообразить. Усыпанный меловыми камешками проселок тянулся среди негустого соснового бора, а потом по голому полю между двух придорожных канав, заросших бурьяном и всяким полевыми цветочками. Были они на удивление пестрыми, словно кто-то раскидал брызгами послегрозовую радугу. Хальк знал только некоторые: полевые гвоздички-"часики", высокий желтенький царский скипетр, кровавик и базилик. В бору воспитанники швырялись шишками, а тут Мета взялась плести венки, и ей дружно помогали, с корнями выпалывая стебли. Пришлось умерять ретивых. Под хитрый шепоток, спрятав руки за спину, Мета с невинным видом подобралась к любимому воспитателю, велела ему остановиться, нагнуть шею и закрыть глаза. Хальк оказался увенчан самым крупным и разлапистым венком, а детишки радостно завопили. Обижать Мету — себе дороже, пришлось терпеть. Хальк только потихоньку выдергивал из венка травинки и жевал на ходу. Будь он лошадью — умер бы от счастья. Прошло часа полтора, но развесистая белая башня все так же украшала горизонт. А они-то собирались скоренько добежать, осмотреть, поваляться на песочке, искупаться как следует и вернуться к обеду… Ничего, когда дети с ним, Ирочка не волнуется. Какая-то птица парила в вылинявшем небе, раскинув крылья. Ребятишки заспорили, сокол это или ястреб. Спорить они так могли до посинения, поскольку и того, и другого видели разве что на картинках. Но, по крайней мере, этот спор приятно разнообразил дорогу.

Мета, повиснув на Хальковой руке, начала энергичную историю о привидениях, Лаки попытался добиться какой-то информации о Краоне. В общем, Хальк не скучал. И почти вздохнул с облегчением, когда подошли к развалинам.

— Смотреть или купаться? — спросил он у своей армии.

Армия изжарилась и вспотела и большинством голосов решила лезть в море. Хальк приглядывал за ними, сидя среди обломков камней, прислонившись к нагретой солнцем стене. Сами собой закрывались глаза.

— А вы чего не купаетесь? — Мета подскочила, забрызгав его водой с длинных волос.

— Не хочется что-то. В другой раз.

Мета посмотрела озабоченно и ничего не спросила. Тактичная девочка, спасибо ей. Мальчишки повели себя по-другому, подкрались, повисли гроздью и с воплями и пыхтением повлекли в сероватую соленую воду. Хальк боролся, как лев, и в результате все оказались мокрыми с ног до головы и довольными, а рубашку и брюки пришлось разложить на камешках для просушки.

Над маяком кричали чайки. Ныряли, взлетали с серебристой бьющейся рыбой, и ни они, ни вопли резвящейся малышни не нарушали тишину. Странную, извечную, пропитавшую эти стены. Хальк тронул ладонью теплый камень. На ладони остался белый след.