Мое взрослое детство
Шрифт:
"Лель! Я тебе говорив, что я еще ув историю попаду? Сегодня до Люси режиссер приходила. Баба, такая... ничегинька особенного. Они з Люсюю уместе в Герасимова вчились. Знаешь, она в меня прямо улюбилася. Говорить: «Як это я раньше з вами не познакомилася. Такой артист пропадаить».
В 1978 году я снялась в небольшой эпизодической роли в фильме Киры Муратовой «Познавая белый свет». Она мне показывала отснятый материал. На экране шла сцена знакомства главного героя с характерным, эксцентричным вторым героем. Главный герой называет имя и ждет ответа. «А ты чечеточку бьешь?» — отвечает второй герой. В просмотровом
— Кира! Как здорово! Приглашали балетмейстера? Правильно, ради этого стоит. Прекрасный ход! — Я хохотала от удовольствия, а потом вдруг осеклась и посмотрела на Киру.
— Узнала?
Я заплакала...
Папа собирал вырезки из газет, где было написано про меня, — и хорошие рецензии и плохие — и аккуратно их подклеивал. Папа не пропускал ни одного моего фильма в повторном прокате.
А когда я с 1963 по 1966 год работала в театре «Современник», папа с мамой специально приезжали в Москву, чтобы посмотреть спектакль с моим участием. Где бы папа меня ни видел: в кино, по телевизору, в концерте или слушал по радио, он плакал. В «Современнике», играя на сцене, я каждую минуту чувствовала, что сейчас он плачет и что в темном зале мелькает его белый платок.
В спектакле «Голый король», по пьесе Евгения Шварца, я играла гувернантку. Это характерная роль. Длинный острый нос, черный парик, скрывающий лоб до бровей, вместо глаз — черные точки.
В антракте мама объясняла папе суть пьесы... А в конце спектакля, когда все выходят на поклоны, папа чуть не разрыдался, еле сдержался в театре:
— Леля! Что же это? Не могли ей роль якую подобрать? Вышла на сцену у самом конце, покланялася, и усе. Не могу, Лель, жалко дочурку...
— Марк! Люся играла одну из интересных ролей. Ты что, не узнал Люсю? Она играла смешную гувернантку, ты же смеялся, Марк.
— Во тую, что з длинным носом? А, мамыньки родныи! Ах, ты ж моя птичка дорогенькая! Смотри, родную дочурку и не познав. Во, брат... — А меня потом просил, чтобы я больше таких уродов не играла: «Хай етих уродов другим дають, хай поищуть. А ты в мене красивая, ззящненькая».
В программках, среди действующих лиц, в конце было написано: девушка — Гурченко, прохожая — Гурченко, манекенщица — Гурченко, девушка с монеткой — Гурченко. «Тебе з етага театра надо втикать. Тут в тебя ничегинька не выйдеть». Папа первый произнес мои мысли вслух.
Но я ждала. Надеялась на роль... А потом отболело. И я ушла из «Современника. Ушла в никуда, зато с легким сердцем. А жаль. Большой заряд пропал. Но жизнь в театре меня закалила. Я не жалею, что работала в «Современнике".
Я много ездила по стране с концертами, неизменно пела про «Пять минут". Больше всего боялась вопросов: «Где вы сейчас снимаетесь? Почему вы не снимаете таких фильмов, как «Карнавальная ночь»?» Как будто я их сама снимала. Что-то говорила, отшучивалась...
Заработаю в концертах денег, приеду в Москву, а работы по-прежнему нет. «Звонили мне?» Папа и мама сразу меняют тему, что-то возбужденно рассказывают, я им подыгрываю... А все втроем думаем об одном: «Не звонили». Ну, что ж...
Пойду в комиссионный магазин, куплю красивую тарелку, повешу ее на стенку — и долго на нее смотрю.
«Надо, дочурочка, иметь про
черный день, а ты на ерунду... Надо копейку беречь. Вон як она достается, вся осунулася...»«Хи-хи-хи, с каких это пор ты, Марк, котик, стал такой бережливый?»
«Утикай, я сейчас з дочуркую разговариваю».
«Папочка, дорогой, а кто первый начал? А бронзовое зеркальце, а бирюзовое платье?»
«Эх, того платтика никогда не забуду! Ето я тебе настоящий вкус привив. Что то да, что там говорить. А теперь, дочурка, такое время, работы у кино нема, надо продержаться, а ты усе стены тарелками позавалила! Хай воздуху у доме больший будить».
Когда ко мне приходила моя подруга Надя Мухина, папа ее водил по комнате и рассказывал, как экскурсовод: «Во, Надь, глянь, что она делаить. Вот за етого пацана вчера двадцать рублей улупила!"
«Пацан» — это небольшая миниатюра на фарфоре «Павел Первый в детстве со щеглом в руке».
А еще раньше у меня в доме появилась картина, на которой ангел-работник летит строить божий храм. В одной руке у него клещи, в другой молоток. Папа рассматривал картину, удивлялся, что она написана не на полотне, а на дереве.
«Марк Гаврилович, а почему он с клещами и молотком?»
«Надь, я сам смотрю на него, смотрю. Думаю, ведь ангел, ведь ребенок еще, а вже слесарь». — И тут же краем глаза наблюдал за реакцией. С тех пор у нас картина с ангелом так и называлась «Слесарь».
«Марк, — говорила мама во время ремонта, — не разбей «пацана»! А "Слесаря» будем перевешивать в другое место?» И никто уже не смеялся. Привыкли.
Надя Мухина папе очень нравилась. Эта обаятельная женщина со вздернутым носиком и прелестной улыбкой по профессии инженер. Она так внимательно слушала папины рассказы, так искренне смеялась, что лучшего собеседника для него и представить было нельзя. В Москве у него друзей еще не завелось, и он страдал без общения. Кроме того, Надя еще была и «дамочка» в папином вкусе. И он ее ждал.
«Почему Надя до тебя не приходить? Может, она на что-то обиделася?»
«Да нет, папа, не выдумывай».
Приходила Надя. Все папины болезни как рукой снимало. Он был здоров и весел. Угощал Надю чаем, медом, настоятельно советовал пить молоко. И невозможно было поверить, что пятнадцать минут назад он просил маму поставить банки, заварить траву, кряхтел: «Вот уж точно не сегодня-завтра помру. Останисси одна, тогда успомнишь Марка. Такога раба больший в тебя не будить. Ну, ты одна не задержисся, дай тебе бог счастья. А мне пора на покой...»
А сейчас с Надей он был такой молодой и красивый. Мы с мамой старались не «делать акцента» и давали ему полную свободу. А сами сидели на кухне.
И доносились к нам из комнаты знакомые папины рассказы, которые перемежались взрывами Надиного смеха. Надя так оригинально смеется — она сразу, вдруг без разгона, надолго повисает на высокой ноте, а потом уже делает разгон: Ха-ха! ха-ха-ха». И папе эти взрывы очень нравились. Он еще круче заворачивал, чтобы почаще слышать Надин смех.
Папа три раза рассказывал ей про Германию, баронский замок и про Рокоссовского, а потом шепотом про шахту, свою буйную молодость, про «етага брата" (кивая в сторону мамы), которого в то время у него сначала были сотни, а потом «четыреста штук». И опять: «А-а-а! Ха-ха! ха-ха-ха».