Могикане Парижа

– В самом сердце.

– Кармелита…

– Слушай: или я начинаю терять рассудок, или тот, кто позвонил, несет мне известие от Коломбо.

Горничная Кармелиты вошла в комнату.

– Сударыня, не угодно ли вам принять священника, который приехал из Бретани?

– Аббат Доминик! – вскричала Кармелита.

– Да, сударыня, он самый; только он запретил мне называть его по имени, боясь, чтобы оно не произвело на вас тяжелого впечатления.

Лоб Кармелиты покрылся холодным потом. Она судорожно сжала руку Фражолы.

– Итак, – спросила она, – что я тебе говорила?

– Успокойся, Кармелита, – сказала девушка, отирая ей лоб, – успокойся, моя милая сестра. Разве так возрождаются? Ты бледнеешь при одном имени аббата, а между тем, какое лучшее утешение могло быть тебе послано провидением. Оно приводит к тебе твоего старого друга!

– Ты права, Фражола, – согласилась Кармелита, – но посмотри теперь на меня: не правда ли, я сильна?

И повернувшись к своей горничной, она сказала:

– Проси господина Доминика.

Аббат вошел.

Живописец написал бы прекрасную картину, если бы он мог схватить выражение этих трех лиц: священника, стоявшего в дверях с руками, простертыми над девушками, которые обняли друг друга.

– Мир вам, дорогие сестры! – сказал монах, обращаясь к девушкам, но склоняясь более в сторону Кармелиты с тем почтением, какое оказывают вдовам. Девушки, в свою очередь, ответили на поклон: Фражола – встав, Кармелита – наклонив голову, потому что бедняжка была еще так слаба, что не могла держаться на ногах.

Фражола придвинула кресло аббату. Он поблагодарил ее поклоном.

– Дорогая сестра, – сказал он, стоя перед Кармелитой, – я возвращаюсь из долгого и тяжелого путешествия: я приехал из замка Пеноель.

При этих словах щеки Кармелиты покрылись такой бледностью, что Фражола, упав перед нею на колени и сжимая в своих руках руки девушки, сказала:

– Дорогая моя, вспомни, что ты обещала.

– Из замка Пеноель, – шептала Кармелита. – Стало быть, вы видели графа?

– Да, моя сестра.

– О, несчастный, несчастный отец! – вскричала Кармелита, понимая, что и для другого сердца существовала скорбь такая же глубокая, как и ее собственная, а может статься, еще более сильная.

Священник угадал, что происходило в душе девушки и какой страх наполнял в эту минуту ее сердце.

– Граф Пеноель, – сказал он, – достойный и благородный отец. Он сочувствует вам, и я принес вам его благословение.

Кармелита вскрикнула, она собрала все свои силы, поднялась с дивана и, опустившись на колени, очутилась у ног аббата Доминика.

– Ах, отец мой! Отец мой! – повторяла она, утопая в слезах. – Он, значит, не проклял меня…

Она не могла сказать ничего более: ее глаза закрылись, лицо побледнело, как мрамор, руки вытянулись вдоль подушки, она опустила голову на руки, – казалось, с легким вздохом вылетела жизнь из этой слабой оболочки.

– Господи! – набожно воскликнул монах, испугавшись смертельной бледности лица девушки. – Неужели ты сделаешь раба своего снова вестником смерти?

У Фражолы были в запасе все медикаменты, необходимые в подобных случаях, так как обмороки Кармелиты были очень часты. Она дала ей понюхать спирту и, видя, что это средство недостаточно, потерла ей виски уксусом. Обморок продолжался, и ничто не указывало на то, что Кармелита сможет прийти в себя.

Фражола подошла к столу, она взяла там флакон, которым пользовалась в отчаянных случаях. Это была уксусная кислота, которой она обыкновенно растирала грудь своей подруги, когда обмороки были слишком продолжительны и принимали небезопасный характер.

– Отец мой, – сказала она монаху, – будьте так добры, перейдите в другую комнату.

– Я совсем удалюсь, – сказал Доминик. – Меня самого ждут дома, и я пришел прямо сюда с единственной целью исполнить обязанность, которую считал для себя священной. Позаботьтесь, чтобы она простила мне неловкость, с которой я передал ей слова отца моего друга.

И положив в руку Фражолы талисман, полученный им от графа Пеноеля, значение которого он вкратце объяснил девушке, Доминик оставил комнату.

Растирания произвели свое действие. Кармелита очнулась, открыла глаза и стала искать взором аббата Доминика.

– Где он? – спросила она удивленным тоном. – Неужели я видела его во сне?

– Нет, – сказала Фражола, – он был здесь.

– Доминик, не правда ли?

– Да.

– Куда же он делся?

– Ты потеряла сознание, и он ушел, не желая тебя беспокоить.

– О, как желала бы я его увидеть! – воскликнула Кармелита.

– Ты увидишься с ним только завтра, позже, когда у тебя будет достаточно сил слушать и отвечать.

– О, я сильна, я необыкновенно сильна! – вскричала Кармелита. – Вспомни только, что мне нужно задать ему бездну вопросов: он был с ним в последние минуты. Где он? Где его положили? Не правда ли, Фражола, мы поедем на его могилу?

– Да, моя милая, непременно, будь только спокойна.

– Кажется, он говорил мне, не правда ли, что его отец простил меня, что он меня даже благословил.

– Да, он тебя простил, да, он благословил тебя. Ты видишь, что Господь с тобою.

– О, – прошептала Кармелита, падая снова на диван, – отчего же я не с ним?

И, сложив руки, она стала молиться, но так тихо, что нельзя было разобрать произносимых ею слов.

– Вот это хорошо, – сказала Фражола, – молись, бедняжка, в молитве найдешь ты покой, утешение, силу. Молись, закрой свои прекрасные глаза и постарайся заснуть.

– Не думаю, чтобы я была в состоянии это сделать, – сказала Кармелита, – возьми мои руки.

– Они горят, как в огне.

– Мне кажется, что я не выдержу сейчас лихорадки, Фражола.

Фражола снова опустилась на колени перед Кармелитой и, взяв ее руки в свои, сказала:

– О, милая сестра, где же та сила, которой ты сейчас гордилась? Первое слово сломило тебя, как слабую тростинку, как нежный цветок. Ты не обманула меня, но ты обманываешь сама себя; ты далеко не была так сильна, как предполагала.

– Я приготовилась к страданию и горю, но не к радости, Фражола. Я сумела бы выдержать печаль, – радость сломила меня.