Могу!
Шрифт:
Но она тотчас совладала с собой. Через секунду ее лицо стало приветливым и она, смотря на Юлию Сергеевну, улыбнулась вежливой улыбкой.
— Пора ехать, уже поздно! — нашла она случайную фразу и пошла в комнату. Но в дверях приостановилась и еще раз посмотрела в темноту.
Юлия Сергеевна пошла за нею, все еще чувствуя на себе ее странный, чуть ли не ненавидящий взгляд. И сердце беспокойно билось от этого взгляда. «Что? Что такое?» — бессвязно спрашивала она себя, ничего не понимая, но заранее чего-то страшась.
Глава 16
Первые два дня после именин Юлия Сергеевна ходила растерянная, и в ее глазах все время стоял вопрос. Рада она или не рада тому, что было в тот
Ее успокаивало то, что она подходит к Георгию Васильевичу и говорит с ним по-прежнему, т. е. легко и ни в чем себя не принуждая, ни в чем не притворяясь, как подходила и говорила и неделю тому назад, и месяц, и полгода. В ней не было ни насилия, ни тяжести, ни тревоги. «Это оттого, что я ни в чем не изменилась! — говорила она себе. — Какой я была, такой и осталась, как я любила его, так и люблю!» И успокаивалась тем, что оно именно так и есть.
Прислушивалась: не мучает ли ее чувство вины? Но видела ясно: ни чувства вины, ни раскаяния, ни даже просто сожаления в ней нет. То, что произошло в вечер именин, казалось ей простым и, главное, законным, как бы заранее оправданным и ни в чем не преступным.
Но вместе с тем она чувствовала, что в ней все спутано и что все концы никак не сходятся друг с другом. Так например, она, не обманывая себя ни в чем, с несомненной уверенностью и даже успокоенно видела, что она ничего не отнимает от Георгия Васильевича: ни своей любви к нему, ни своей близости, ни участия, ни заботы. Он по-прежнему был ей дорог так, как был дорог и раньше, и ее чувство к Виктору ничего не изменило, ничего не уничтожило в ней. Это искренно радовало ее. Но в то же время мысль об «измене» беспокойно мучила ее. Она пыталась рассуждать, чтобы рассуждением убедить себя. Что это значит — «жена изменила мужу»? Так говорят, когда хотят сказать, что у этой жены есть любовник. «Но ведь Виктор не любовник мне!» Довод казался убедительным, но тотчас же вставал неизбежный вопрос: «Неужели только любовник — измена? А если жена полюбила другого человека, но не отдалась ему, разве это не измена? Неужели измена только в том, что отдано тело, а в том, что отдано сердце, измены нет? Думать о другом, тосковать без другого, искать встречи с другим — это не измена?» Она терялась в таких вопросах, и каждый из них был для нее непосилен. «Тот, кто посмотрел на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Но если это так, то, значит, она уже давно изменила Георгию Васильевичу, еще тогда, когда впервые стала думать о Викторе и издали начала тянуться к нему. Но неужели даже строгий судья назовет это изменой? А если она не изменила тогда, то не изменила и внезапным поцелуем.
Успокаивало и ее решение — «дать немного и взять немногое». Это «немногое» казалось ей безгрешным, а поэтому и допустимым. «Разве стакан вина — пьянство? Кто осудит себя или другого за стакан вина?» Эта мысль не только успокаивала, но и разрешала. Но чуть только Юлия Сергеевна успокаивалась на том, что «немногое» допустимо, то сейчас же вставал вопрос: «А что же такое это немногое? От каких пор — немного, а от каких — много?» Ответ приходил сам собою, но она видела: это был не ее ответ, ею сказанный и ее сердцем рожденный. Это был даже не ответ, а моральный шаблон, общее место, подсказанное ей ее воспитанием, окружающими людьми, установленным пониманием и житейскими требованиями. В нем она не могла не видеть условность, противоречия и даже лицемерие, которое возмущало и вызывало протест. И те границы «немногого», которые по общепринятому трафарету намечались в ней, заранее казались ей такими
же условными, противоречивыми и лицемерными. Что можно, а чего нельзя? Почему можно и почему нельзя? Где правило? В чем закон?Было и еще одно, что еще больше спутывало концы и осложняло тяжелый вопрос. Это — тайна Елизаветы Николаевны, которую Юлия Сергеевна случайно и нечаянно узнала, когда еще была девочкой-подростком. Ее отец тогда был еще жив, но у Елизаветы Николаевны была связь на стороне, давняя и многолетняя. Об этой связи Юлия Сергеевна случайно узнала, но никогда, ни словом, ни намеком не давала понять матери, что эта тайна известна ей, и сама страшилась: как бы мама не догадалась, что она эту тайну знает. И теперь, вспоминая свое детство и жизнь с отцом, она настойчиво спрашивала себя: «Разве мама была бы другой, если бы «этого» у нее не было?» И ей до несомненности было очевидно: то, что было в прошлом у Елизаветы Николаевны, ни в чем не изменило ее. Ничего не дало ей и ничего от нее не убавило. С «этим» она была такой, какой была бы без «этого».
Все было спутано в Юлии Сергеевне: слова Табурина о разной любви, общепринятое понятие измены, голос общественной морали, прошлая тайна Елизаветы Николаевны, страх перед повторным ударом, мысль о том, что «Горик уже не муж мне», и то, что в ней самой нет чувства вины, — все это смешалось, и концы не сходились друг с другом. Она чувствовала смятение и не видела нужных путей. И хотела как можно скорее увидеть Виктора, чтобы сказать ему все. «Он все, все должен знать! И больше всего он должен знать, что моя любовь к Горику ни в чем не изменилась. Да, да! Вот это он должен знать так же крепко, как я это знаю!»
И, подумав это, смутилась до того, что густо покраснела. «Но ведь если я скажу Виктору, что люблю Горика, то и Горику… Я ведь должна и ему сказать про Виктора!» Но мысли заметались, засуетились и тут же нашли лазейку: «Ах, это совсем другое дело! Ведь Горик болен, и это может убить его! Если бы он был здоров, то… то…» Но своего «то» она не закончила, а спряталась от конца.
Прошла уже неделя после именин, а Виктор не приходил. «Боится!» — лукаво подумала Юлия Сергеевна, и ей было даже приятно, что он «боится». Но ждала его все дни и всякий раз, когда звонил телефон, брала трубку и думала: «Это он!»
Он позвонил через неделю. И даже по телефону было слышно, что он говорит смущенно: скажет слово и приостановится, словно не знает, можно ли говорить дальше.
— Я… Я вам из Ларсонвилля звоню! — пояснил он. — Я ведь тут!
— Тут?
— Да… Я на другой день уехал после… то есть после ваших именин.
— Когда же вы вернетесь?
— А это… это… Это зависит! Видите ли, дело оказалось сложнее, чем я думал, и мой босс требует, чтобы я не возвращался, пока не выясню всего. А я…
Он запнулся.
— А вы? — подтолкнула его Юлия Сергеевна.
— Я очень хочу вас видеть! — жалобно отозвался Виктор.
И Юлия Сергеевна услышала большую искренность в его голосе. От этого она немного взволновалась и даже приостановила дыхание.
— Да? Хотите?
— Очень! Вы…
Он опять запнулся.
— Что?
— Вы ни на что не сердитесь? Ведь если вы…
Он замолчал, боясь сказать лишнее или неосторожное слово.
— Нет, я ни на что не сержусь! И ни на кого! — тоже искренно ответила Юлия Сергеевна. — Ни на вас, ни на себя. Все очень хорошо и… и все будет хорошо! Правда ведь?
— Я… Я… Я так рад, что вы не сердитесь!
— Когда же вы вернетесь? — нетерпеливо повторила она то, о чем уже спрашивала.
— Не знаю… Возможно, что я еще одну неделю тут пробуду! Но если вы хотя бы одно слово… Хотя бы только полслова… Так я все брошу и сейчас же приеду!
— Не делайте глупостей!
— Я буду очень торопиться!
— Хорошо, торопитесь!
— И… И вы больше ничего мне не скажете? Это все?
— Конечно, все! — рассмеялась Юлия Сергеевна, но тут же поняла, что ей надо сказать ему и другое, то, чего он хочет и чего ждет. — Пока все! — добавила она, подчеркивая это «пока».