Могу!
Шрифт:
— Ну! — нетерпеливо шепнула она.
Миша неловко взял Пагу левой рукой, обхватил ее пальцами и чересчур сильно сжал их. Пагу испуганно затрепыхалась, и Миша, чтоб не дать ей вырваться, крепко сдавил ее. Она забилась еще сильнее. Полуосвобожденными пальцами он приподнял ей голову, сжал в правой руке нож и стал неуверенно водить им нелепым движением по горлу Пагу, не нажимая и боясь нажать. Перья закрывали шею и не пускали острие ножа врезаться в кожу.
— Ты не так! — кинулась было к нему Софья Андреевна.
В это время Пагу крутнула головой и повела глазом. И этот глаз жуткой полосой проплыл перед Мишей. В глазе не было никакого выражения, даже страха и боли в нем не было: он был круглый и бессмысленный. И вот это-то и было до холода страшно.
Круглый глаз словно толкнул Мишу, и он покачнулся. Софья
Миша водил ножом по перьям на горле, боясь надавить сильнее. Но когда Софья Андреевна схватила его под локоть, он надавил на нож и полоснул им. Пагу дернулась, рванулась и негромко закричала неожиданным, совсем не своим криком. И Мише стало до ужаса явственно: она живая! Он, словно испугавшись того, что она живая, словно спасаясь от нее, живой, быстро и сильно полоснул еще раз. Пагу дернулась так сильно, что он чуть не выронил ее. Теплое, даже горячее закапало ему на пальцы. Он поднял голову и увидел Софью Андреевну. Остановившимися глазами она смотрела на Пагу, на кровь и на запачканные кровью пальцы Миши. Потом перевела глаза и посмотрела прямо на него. Ее губы дрожали, и эта дрожь была уродливо похожа на улыбку. Быть может, наоборот: ее улыбка была похожа на дрожь? Она дернулась и нетерпеливо вырвала из рук Миши Пагу, оттянула ее почти отрезанную голову и коротко бросила сдавленным голосом:
— Отрежь! Совсем!
Миша дернул рукой. Вероятно, нож споткнулся о кость позвонка и не смог перерезать. Софья Андреевна еще сильнее оттянула едва держащуюся голову птицы и тем же сдавленным голосом приказала:
— Руби! Сильно!
Потом она сунула Мише в руки трепещущее в судорогах окровавленное тело Пагу и отбросила в кусты отрубленную голову.
И Миша сразу ослабел: ноги стали мягкими, а тело осунулось. Зачем-то держа в одной руке нож, а в другой зарезанную Пагу, он, не говоря ни слова, пошел по дорожке. Вероятно, силы совсем оставили его, потому что он шел шатаясь, а в одном месте так покачнулся, что выронил нож и Пагу, а сам инстинктивно вытянул руку вперед и оперся ею о ствол дерева, боясь упасть. Софья Андреевна побежала какой-то трясущейся побежкой, догоняя его. Догнала, сильно схватила под руку и потащила за собой.
А когда вошла в комнату, то остановилась перед Мишей и чуть ли не целую минуту смотрела на него, вглядываясь острым взглядом.
— Хорошо? — странным голосом спросила она.
— Что… хорошо? — не понял Миша, глядя на нее мутными глазами.
— Хорошо! — ничего не объясняя, сказала Софья Андреевна и опять пристально посмотрела. — А теперь иди к себе! — грубо приказала она. — Сегодня больше ничего не будет!
Глава 23
После того прошло 2–3 дня, которые Миша никак не мог вспомнить так ясно и последовательно, как ясно и последовательно вспоминаются все незабытые дни. Он, конечно, помнил все, но в памяти были провалы, пустые места, темные пятна, мутные и тяжелые. Он, например, никак не мог вспомнить, как он встретился на другое утро с Софьей Андреевной? Что она ему сказала и что он ей ответил? Кажется, какой-то пустяк, что-то очень незначительное и совсем ненужное. Но как она сказала? И каким голосом он ей ответил? Этого он не помнил.
Не помнил он и того, куда и как исчезла клетка Пагу. Ему смутно казалось, будто это он сам вынес ее и выбросил, и ему очень хотелось, чтобы именно так и было, чтобы он сам это сделал. Но отчетливо вспомнить не мог и Софью Андреевну не спрашивал: что-то непонятное мешало и не позволяло спросить.
Клетка исчезла, но не исчезла память о Пагу: тяжелая и больная. Он боролся с этой памятью и старался подавить ее, но она была упорна и беспокойна. Днем она молчала и почти не чувствовалась, но по ночам приходила, начинала говорить, и тогда Пагу словно бы оживала. Она прилетала откуда-то, вернее — таинственно возникала во тьме сновидения, садилась перед Мишей, крутила головой, смотрела своим круглым бессмысленным глазом, кричала, что она чего-то хочет и, прыгая, наскакивала на Мишу. Тогда начинался кошмар. Миша стонал, метался, хрипел в удушье, махал на Пагу руками, пытался прогнать ее, но прогнать не мог, и она не улетала, а все прыгала и наскакивала. Тогда он силился сам уйти
или убежать от нее, но не мог сделать ни шага, потому что ноги становились тяжелыми и скованными. И он, завороженный непонятными чарами, неотрывно смотрел на Пагу, смотрел в ее круглый глаз и истошно мучился. Собрав силы, вздрагивал всем телом и просыпался. Долго лежал в темноте с бьющимся сердцем, с горящей головой, с кричащей совестью и бессильно повторял:— Бежать… Бежать… Бежать…
Ему стало тягостно встречаться с Софьей Андреевной, и он очень заметно избегал ее. Раньше у них так завелось, что вечером, когда она возвращалась домой, он выходил ей навстречу и весь остаток дня они проводили вместе. Теперь же он, поздоровавшись, говорил два-три незначащих слова и уходил в свою комнату. Она его не останавливала и к себе не звала, а только смотрела ему вслед, словно что-то подозревала и хотела выпытать.
Через несколько дней, когда они уже поужинали и собирались расходиться, Миша вдруг не выдержал тех мыслей, которые были в нем, поднял голову и неуверенным, странным голосом сказал:
— Пагу…
— Что? — вздрогнула и, насторожившись, выпрямилась Софья Андреевна.
— Пагу! — повторил Миша так упрямо, как будто он ее в чем-то убеждал или что-то доказывал.
Софья Андреевна пристально, очень пристально посмотрела на него, и ее лицо сделалось строгим.
— Не надо! — коротко приказала она, ничего не поясняя.
Миша послушно замолчал. Но по-странному чувствовал, что ему надо, обязательно надо говорить о Пагу. Он не знал, что именно ему надо сказать, но нестерпимо хотел сказать хоть что-нибудь, хоть совсем простое и ненужное, хоть бы только назвать Пагу по имени.
Но ничего не сказал, встал и молча ушел к себе.
Дня через два после того случилось так, что Миша, когда он куда-то шел по улице, повстречался с Табуриным. Тот ехал на своем стареньком, чуть ли не дребезжащем автомобиле и, увидев Мишу, окликнул его.
— Куда это вы шествуете?
— Никуда! — обрадовался и заулыбался Миша. — Я… вообще!
И ему сразу стало легче, словно при виде Табурина все тяжелое отвалило от сердца. Даже улица показалась светлее, даже дома стали приветливыми.
— А я к Потоковым еду! — пояснил Табурин и, как всегда, сразу подчиняясь внезапной мысли, безоговорочно добавил. — Вот и поедем вместе, если вы никуда не торопитесь! Да вы не беспокойтесь, я вас и обратно отвезу. Колоссально отвезу!
У Миши даже сердце забилось, так сильно захотелось ему поехать с Табуриным, побыть с ним, поговорить и, может быть, даже сказать ему что-нибудь о себе. Но он заколебался.
— А разве можно?
Но Табурин распахнул дверцу, схватил Мишу за руку и втащил в кабину.
— Чего вы боитесь? Я ведь не надолго туда, только повидать и посмотреть, как они там живут… На полчаса, не больше!
Приехав к Потоковым, Табурин начал шуметь, зачем-то сбегал на кухню, потом справился, как работает новая стиральная машина. Он рассердился, узнав, что косилка для газона до сих пор неисправна.
— Я завтра же отвезу ее в починку! А еще лучше, купите себе новую! Ведь ваша и не косилка совсем, а чепуха с ерундой! Колоссальная чепуха!
И убежал в сад, узнав, что фонтанчик в бассейне с золотыми рыбками плохо действует.
— А вот я его… Я его сейчас же!.. Где у вас гаечный ключ?
Миша в первый раз был у Потоковых один, без Софьи Андреевны. Он сидел, оглядывался по сторонам, беспричинно улыбался и чувствовал, что ему хорошо и легко здесь. Елизавета Николаевна радушно угощала его кофе с домашним печеньем, а Юлия Сергеевна ласково и внимательно расспрашивала, как ему живется, не скучает ли он по маме, что ему нравится и что не нравится в Америке. Она говорила очень свободно и просто, и Миша чувствовал, что она расспрашивает его оттого, что он ей по-родственному, по-хорошему близок. И эта близость ласкала его, он тянулся к ней и словно бы отдыхал. Потом его позвал к себе Георгий Васильевич. Стали говорить втроем. Миша совсем освоился, осмелел и даже сказал, что ему очень хочется поскорее научиться управлять автомобилем и что ему нравятся «гамбургеры». Того тягостного, что постоянно давило его дома, здесь не было. Не было воспоминаний о Пагу, не было непонятного тона Софьи Андреевны, не было мучительной напряженности. Ничто не щемило его сердца, ничто не угнетало и не давило. Он отдыхал и чувствовал, что отдыхает.