Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
— Вот она, матушка наша, Магнитная гора, — сказал Гурьян, когда всадники поднялись, наконец, на тучную голую сопку.
— Эта гора по-нашему называется Петух, — ответил его друг.
Сопка походила бы на громадный курган, если бы не глубокие складки, морщившие ее склоны. В складках, как в ущелье, притаился густой березняк, так что издали кажется, будто бы там нет никакого углубления, а просто растут пышные низкие кусты, почти вровень со степной травой. Но это не кусты, а верхушки высоких белых берез, торчащие из широкого и глубокого ущелья.
Всадники проехали по вершине горы, забрались
А с другой стороны вдали — гребень, синий вал за степью, синей воды, но такой же свежий, призывающий, и вид его, как горный ключ, казалось, утолял жажду Гурьяна по покинутым родным местам.
— Вот Яман-Таш! — сказал Гурьян. — Вон наша гора!
— Яман-Таш не видно отсюда, — отвечал башлык.
— Мне кажется, что видно. Вот там, посмотри, среди вершин.
— Яман-Таш — самая большая гора, — сказал Могусюмка. — Но она далеко. Это мерещится тебе.
— Под ней я с отцом сено косил. Далеко от завода ездил!
И вдруг показалось Гурьяну, что самые дальние горы выпустили из себя облачко. Поднялось оно где-то далеко-далеко и рассеялось.
«Ведь это вспышка на нашем заводе. Вспышка, в самом деле. Ведь когда так случается, целое облако вылетает».
— Железная гора, — печально говорит Могусюмка, глядя под копыта коня. — Темир-Тау!
— Тут подальше разработка, — ответил Гурьян. — Низовцы отсюда на завод возили руду. А вот старый рудник брошенный, — кивнул он на белые ямы, казавшиеся сверху небольшими.
— Тут тысячам мастеров на тысячу лет работы, — сказал башлык. — Железа много. Сколько под нами подков, плугов, сколько булата? А? Тут завод надо ставить.
— А копоть? Ты же говорил, что завод дымит?
— Что я, дурак, что ли! Разве я не понимаю, что от железа польза.
— Мне один старик говорил, что тогда Железная гора свое богатство откроет, когда все люди будут одной веры.
Могусюмка в уже измятом и изношенном суконном кафтане, в рыжей шапке, высокий, молодой, смуглый, стройный, на вороном коне, гордо поднял голову, оглядывая степь с вершины Магнитной. В том, как он сидел на коне, как напряжена шея, как взор стремился куда-то, видно было, о чем-то тревожно думает Могусюм, ум его ищет. Тревоги бывали у него и прежде. Сильно тронул Гурьяна приятель, когда сказал, что завод тут надо поставить. Только хочет, чтобы люди одной веры не обижали других. Все это понял Гурьян и пустил рысью свою мохнатую горбоносую кобыленку. Могусюм поскакал за ним.
Спустились пологим склоном и у подножья горы перешли вскачь. Вихрем пронеслись по вольному лугу мимо озера.
Трое казаков ловили рыбу на берегу реки. Берегут реку казачишки, рыбу никому ловить не велят.
— Э, казаки, ого-го-го! — заревел Гурьяныч и засвистел дико.
Долго, с изумлением смотрели вслед всадникам бородатые староверы-станичники.
Вскоре начались перелески, а потом лес. Тут тепло, трава уже высокая.
Друзья ехали молча. Кони вязли ногами в глубоком песке. Около тучной красной лиственницы Могусюм вдруг спрыгнул наземь и обнял дерево.— Урман! — сказал он весело.
Под деревом у самой дороги сделали привал. С собой были лепешки, баранина. Сварили чай.
Могусюмка подошел к черемухе. Почки ее лопнули, вот-вот появятся листья. Башлык обломал сухие сучья. По старой памяти он развел костер из черемухи. Она не дает дыма, никто не заметит, что в лесу люди.
Привык скрываться, осторожен Могусюм.
— А ты медведей часто встречал в лесу? — спросил он, прихлебывая из деревянной чашечки.
— Бывало!..
— Боишься?
— Как же!
— Когда идешь опасным местом, где медведи водятся, — пой песню! Медведь никогда не тронет...
После чая Могусюмка нашел траву курай и из дудочки сделал сток для березового сока, надрезав дерево.
— А знаешь, здесь растет дерево карагас — оно крепче железа. Из него делают плуги, оси. Раньше, когда не было заводов, были леса карагаса.
Глава 20
У АБКАДЫРА
— Смотри, козы! Значит, деревня близко! — сказал Могусюм.
За липняком открылись избенки. Их стены из липовых бревен, оплетены ивняком и обмазаны глиной, а крыши опутаны серыми, как грубое застиранное белье, полосами щербатой липовой коры.
На узкой улице и во дворах грязь по колено — все в следах конских и козьих копыт.
По улице идет низкорослый, еще крепкий старик с седой бородкой, сероглазый, скуластый, рядом рослый белокурый башкирин с голубыми глазами и с рыжеватыми жесткими усами. Мальчик несет маленького козленка на руках. Сзади идут женщины. Вся семья направляется в гости к бабушке, дети несут ей козленка в подарок.
Праздник начался. Окончился пост. Все веселы и гуляют. И здесь, в избах, крытых липовым корьем, в нищей деревушке тоже веселятся, радуются. Завидев всадников, все остановились. Могусюм и Гурьян спешились. Их пригласили в гости. Пришлось остаться...
Утром путь пошел в глухие леса. Вокруг росли древние толстые березы. После полудня ехали над Белой, потом свернули тропой. Тут холодно: в горах весна наступает позже, чем в степи.
Тучные разросшиеся березы еще только-только распустились. Они стоят поодаль друг от друга; кажется, что это дремучий, густой лес. Конца не видно чаще тяжелых белых стволов, всюду так бело, как будто вокруг снегопад. Зелени не заметно, хотя почки лопнули.
— Где башкиры живут, там и зверя больше и птицы, и лес лучше, — сказал Гурьян. — Ведь такого березняка, пожалуй, больше нигде нет по Уралу.
А пашен хороших нет, — молвил Могусюмка. Он знал, что вокруг русских деревень лес уничтожается, нет зверя, мало птицы, но у русских хлеб и мастерство... Размышления об этом всегда тревожили его. Старая, больная дума вновь им овладела.
Березняк поредел. Выехали к пашне. Дул холодный ветер, и моросил дождик. Минули еще несколько перелесков. Видна стала гора с лесом на острой вершине, с несколькими избами по голому склону. Это деревушка Шигаева.