Могусюмка и Гурьяныч

— Здорово живешь, Павел Митрич, — подошел Гурьян к целовальнику.

— Поди, пожалуй... Эх, ты! — изумился сиделец, разбитной малый с намасленной головой и вороватыми глазами. — Давненько, давненько не бывал... Откуда бог несет?

— Мимо ехал, да на дым завернул... А где дым, там и огонь. Подай косушку водки да пошабашить собери... Грибков не забудь, — присел Гурьяныч.

— Мокро в урмане-то? А скоро уж мороз.

— Никола в избу загонит, да уж не первую волку зиму зимовать.

Разговоры в кабаке затихли.

— Хлеб да соль, Никитка, — обратился Гурьяныч к одному из заводских. — Али не узнал?

— Пошто не узнал? Помню, помню, — поскреб черноглазый скуластый мужик в затылке. — Здорово, мастер... Каким ветром занесло?

— Да все тем же. А как у вас?

— У нас теперь строгое обращение произошло.

Никита подсел к Гурьянычу. Ударили по рукам. Подошли рабочие от других столов.

— Сход завтра, становой приехал.

— Как же так?

— Да так!..

— А как ты?

— А что? Станового ему ли бояться? — сказал кто-то из рабочих.

— Ты на руднике живешь? — спросил Никита.

— А ты откуда знаешь?

— Да уж слыхали. Слухом земля полнится. Все робишь?

— Роблю, — ответил Гурьян.

Его товарищи, кричные рабочие, распустили слух, что живет он под рудником совсем в другой стороне, чтобы отвести подозрение от Варвары.

— Видно, позабыл свое огненное заведение. Как тебя к молоту, не тянет?

— Мы, брат, слыхали, ты к родным приходил, да опять в лес обернулся, — сказал один из сидевших.

— Мало ли чего врут...

— Это верно, людям делать нечего, они врут, — подтвердил Никита. — А вот работу прекратим на заводе, тогда всю зиму сказки слушай. Да по кабакам шляться будем, пока не пропьемся. Знаешь, как врут! Будто родные в дом тебя не пустили, а ты им «красного петуха» пообещал.

— Чего придумают, — молвил мастер.

— И вот, слыхать, ты с Могусюмом поссорился?

Гурьян смолчал.

— Это уж не врут, это правду говорят, — продолжал рабочий. — Теперь Могусюмке в завод стыдно глаза показать. Люди уж слыхали, как он за мусульманскую веру хотел воевать и тебя зарезать. Верно, убить тебя хотели?

— Вранье!

— Скажи, как врут! А говорят, говорят, брат, — продолжал Никита, видно не веря Гурьянычу, — будто у них мечта заводы срыть.

В кабак ввалилась толпа заводских.

— Павел Митрич, почтеньице! — ломали они шапки, кланяясь сидельцу — Под крест, Митрич!

— Не могу-с, — решительно отрубил кабатчик. — С великой бы душой, но не могу-с, нынче в долг не даем-с. Надежды на вас нет. Как компания, управление то есть, так и мы...

— Студено на дворе-то, пообогреться бы...

— На плавильную печь греться-то ступай.

— Да будет тебе жаться, черта ли ты боишься? Вон она, голубушка, лежит. Сымай — перекрестим... — Мужик кивнул на толстую книгу, лежащую на шкафу.

— Никак не могу-с. Васет-то немец прогнал мужиков с рудни, а они по записи в долгу-с. Ищи, значит, ветра в поле? Много с ваших крестов разживешься. Крестами-то вы богаты, да совести нет. Две-то черты на бумаге перекрестить долго ли, а как отдача?

— Так не дашь?

— Нет-с, конец долгам.

— Смотри, худо будет!.. — обозлился беззубый мужик с всклокоченной бороденкой.

— Не стращай... Стражник-то у шабровсидит, он тебя за буянство живо заворотит...

— Ах ты, язви тебя! Пусти-ка, ребята...

Рабочие сдерживали его.

— Конпанию желаю угостить, а он жалиться! Кому так и под крест, да и на слово. А тут деньги вперед. С немца пример брать желаешь? А в вино-то зелья медного либо табаку подмешаешь...

— Ты побасенки-то о зелье оставь, — загорячился Митрич.

— Найдем на тебя управу. Расскажем, как на погребе воду в бочата льете, — разошелся мужичонка. — Знаем, откеда плисовые-то штаны добываются... У-у, ироды, до самого царя дойдем!..

— Порфишка, не бунтуй! — окликнул его Гурьяныч.

Заводской обернулся.

— Бра-атцы, Гурьяныч! — закричал он, кидаясь к мастеру.

— Вовсе ты, Порфишка, беззубый стал, — молвил Гурьян. — Здорово!

— Здорово, брат!..

— А ты слыхал, — обратился Гурьяныч к кабатчику, — как Никола-летний на праздник комаров зазывал?

Смысл этого вопроса был темен и, как показалось сидельцу, таил угрозу. Гурьяна побаивались, его искала полиция, он был неуловим, а вот вдруг вышел и открыто сидит в кабаке. Да еще в такое время, когда становой на заводе. И не боится. Видно, у него сила.

Митрич смутился и стих.

— Эх, мастер, ломают кричную! — заговорил серьезно Порфишка. — Да ты, поди, знаешь все?

— Откуда мне знать?

— Говорят, у нас, мол, железо плохое, этаким-то способом много хорошего железа не выкуешь, мол, стыдно так работать, когда везде машины. Нам, говорит, сортовой стали вашей не надо. Такое наделают без вас, и нечего лезть в это дело. Теперь, говорит, железо в степь надо везти, сортовой стали там не надо, а что попроще. Мол, теперь в орде переселенцы живут, да и самим ордынцам русское железо и чугун нужны. Да ты слыхал, об этом уже жалобу писали?

— Не слыхал.

— Писали... Не мы, грамотные-то есть: Ванька Рябов, кричный мастер, купец Захар Андреич да школьный учитель Пастухов.

— Учитель?

— Как же! Они, брат, все прописали и отправили в Петербург. Булавин у нас школу открыл, исхлопотал в городе, там ребятишек учат, учитель приехал, все ходит на завод и любит беседовать с нашим братом. Так жалоба обратно пришла, и дали им по шее!

Все засмеялись.

— Митрич, поди-ка сюда, — подозвал Гурьяныч. — Подай на всех. — Он отдал кабатчику несколько серебряных монет.

— Дай бог тебе здоровья, сию минуточку-с подам. Сколько вас? Пять, шесть... А Порфишку-то считать?

— Сказано, на всех.

— Так точно-с!

Митрич побежал, злобно усмехнувшись на Порфирия. Тот не обращал внимания и снова заговорил.

— Виданное ли дело, чтобы коренным заводским хрестьянам в огненном заведении дела не нашлось и чтоб земли не давали? Родились, выросли, всю жизнь робили при железном заводе, а тут на тебе!.. Нет, это нарочно! Хотят все погубить помещики, за то что нас от них отпустили. Кругом урман, заводов поблизости нет, от избы да от хозяйства, мол, далеко не уйдешь, вот, мол, и опять закабалишься. В поселке какое рукомесло! Кто на курень, кто в Низовку батрачить. Нынче хлеба убрали и сидят без занятия. Вон Никиткин брательник ружье купил, белковать вышел. Которые бирюльки поналадили, пуд хлеба в котомку, лямки за плечи, да и айда за Урал. Народ волнуется, но закона принимать не хочет.