Мои границы

На одну из таких застав в глухой бухте Дюрсо угодил и я. Что какое-то время мне снова придется служить в глухих местах, я знал, но что существуют на земле и такие заброшенные уголки, не мог себе представить. В глубокой бухте — единственное сооружение из местного камня, в нем совмещенная кухня-столовая, спальня для десятка пограничников и с тыловой стороны «квартира» начальника — одна комната в шесть-семь квадратных метров на все потребности жизни. Впереди — море, по сторонам и сзади — горы, непроходимый лес, с душераздирающим воем шакалов по ночам. За тем лесом — виноградники, и в семи километрах — совхоз Абрау-Дюрсо, широко известный своими превосходными шампанскими винами. Там же баня, хлебопекарня, парикмахерская.

Настроение было подавленное. Оказывается, необычайно трудно в зрелые уже годы начинать жизнь сначала. Прожитое — столь дорогое и теперь, издали, такое милое — ежеминутно давало о себе знать, а новые привязанности еще не сложились. Но было и другое: новые условия требовали и нового опыта. Знания и навыки, с таким трудом приобретенные под Ленинградом, здесь никакой ценности не имели. Тут всюду своя специфика с примесью неподготовленности и застоя. Во-первых, отсутствие каких бы то ни было технических средств. Застава не имела даже бинокля, и эта невооруженность притупила стремление к активному поиску, пограничная служба практически превращалась в разновидность караульной службы.

Мое непонимание новых условий доходило до курьеза. В папке многочисленных служебных бумаг мне попалась выписка из приказа начальника управления пограничной охраны края, в котором все начальники застав обязывались к какому-то давно минувшему сроку научиться пользоваться применяемыми на флоте семафорной азбукой и флажками. Тут же и я взялся за это дело, но едва усвоил один сигнал «Не понял, повторите», как на другое утро дежурный по заставе прибежал с двумя флажками:

— Вас, товарищ начальник, командующий вызывает.

Прибежали мы и встали рядом — я и красноармеец с флажками, и он просигналил катеру, который в километре от берега покачивался на легкой волне.

— Начальник заставы у семафора, — доложил дежурный.

В ответ на катере взмахнули флажками, и дежурный пояснил: «Велено вам флажки взять, так что — пожалуйста».

Флажки я взял, и на все сигналы с катера отвечал единственным сигналом, который усвоил: «Не понял, повторите». Это продолжалось довольно долго. Потом катер стал удаляться, и уже другими флажками что-то просигналил. Дежурный объяснил мне: «Вас благодарят за прекрасное усвоение семафорной азбуки».

Как-то при встрече командир катера, он же рулевой, рассказал, что ему было приказано передать еще пару сильных служебных слов, но он не знал сигналов такого содержания.

— Может, передать устно? — спрашивает.

— Благодарствую. Догадываюсь.

В начале 1926 года был сформирован 32-й Черноморский пограничный отряд, и служба по охране границы стала более зрелой, активной и поисковой. В это время и меня перевели на другую заставу, которая именовалась еще и портом, хотя никаких портовых сооружений там не было. Корабли ближневосточной линии — «Пестель», «Ильич» и «Ленин», плоскодонная «Феодосия» — в тихую воду раз в неделю заходили в бухту, останавливались в полукилометре от берега.

Порт без начальника немыслим, как и начальник без подчиненных, и потому был начальник несуществующего порта и при нем один матрос.

Независимо от начальника порта существовало «Морагентство» с большим штатом и при нем уполномоченный таможенного надзора. Для доставки с кораблей на берег редких пассажиров-курортников и нескольких ящиков магазину «Главспирт» «Морагентство» содержало большой баркас с командой — четыре гребца, рулевой и, разумеется, старший матрос.

На вопрос, не велик ли штат для такого грузооборота, последовал ответ:

— Ну что вы! Штат с расчетом на рост дан, на рост страны, ее морских перевозок. Тут еще такое будет…

Конечно, мы надеялись на рост и верили в него. До довоенного, 1913 года, уровня производства не так уж много оставалось, еще несколько усилий, а там мы пошагаем размашисто и широко. Так верило и этим жило большинство народа, но далеко не все в разоренной войнами стране…

Командование информировало, наставляло и требовало: «Примерно одна треть контрабандных товаров проникает в страну через черноморские порты и бухты. Выявляйте пути проникновения и закройте лазейки». Руководство нервничало, и иногда проскальзывало обидное раздражение: «Доложите, чего в вас не хватает — желания или сил?» Задача была не из легких, но перелом назревал, что, кроме наших усилий, объяснялось налаживанием производства товаров широкого потребления: парфюмерии, косметики, шелковых тканей и прочих необходимых вещей.

Предупреждали: в числе бездомных бродяг, неторопливо идущих весной обочинами дорог на север, в Новороссийск, а осенью обратно, в теплый город Батуми, скрываются и уголовщина, и остатки разгромленных бандитских шаек, «зеленых». Встречались и такие, но в основном эти люди жили надеждами на лучшее, мечтали о постоянной работе, оседлой и благоустроенной жизни.

Бандитизм, еще распространенный на Кубани и в горных отрогах, иногда проникал и на побережье. Однажды взволнованный женский голос сообщил по телефону: «Приезжайте срочно. На тракте в километре от села, — и она это село назвала, — разгромлен автобус, лежит в кювете, и труп мужчины около него…» На этом разговор прервался.

Расстояние было порядочное, более двадцати километров, и пока седлали коней, я запросил оперативного дежурного:

— Кто вам сообщил, фамилия?

— Себя не назвала…

Разгромлен был рейсовый автобус, забраны ценная почта и личные вещи пассажиров, убит инкассатор. Бандиты, четыре человека, как выяснилось, на крутом подъеме остановили автобус и, после грабежа опрокинув его в кювет, скрылись в горах.

Заход в бухту кораблей восточной линии до Батуми в летнее время превращался в затейливый праздник, в котором все: местная молодежь и люди среднего возраста, отъезжающие и встречающие, а также редкие в те годы курортники — показывали все, на что были горазды. Кто играл на гитаре, кто ударялся вприсядку, кто декламировал, а молодые, лет под двадцать, одинокие курортные дамы «из лучших дворянских семей», волею судьбы супруги вечно занятых в городах добывающих капитал нэпманов, обещающе, заманчиво улыбались.

По долгу службы я встречал мужей этих дам, отяжелевших от прожитых лет и жирной пищи, не мужей, а скорее отцов, что ли, или дедов этих молодых женщин и, признаюсь, не берусь судить, где тут приспособленчество, где распутство. В те годы не знал и теперь судить не решаюсь.

Гвоздем программы, интерес к которой не ослабевал, были рассказы бывалого моряка, рулевого из команды баркаса. Может, он в чем-то и привирал, но слушателям хотелось верить, что все именно так и было, точно по рассказу и никак иначе.

И как не верить человеку, который юнгой служил в торговом флоте, зрелым моряком в годы первой мировой войны дрался с турками и с немецкими кораблями «Бремен» и «Бреслау», искренне верил в адмирала Колчака, когда тот был еще на Черном море, затем разочаровался в нем и потопил свое судно под Новороссийском, чтобы немцам не досталось; наконец, бился в Таманской армии Ковтюха, а когда бить стало некого, изо всех сил, с риском для жизни, в необычайно сложных условиях сколачивал новый торговый флот советского Черноморья.