Мои невесты (Сборник рассказов)

Я не думал, как могут встретить нас дома: ни отцу, ни матери я, ни словом не обмолвился, что выглядел себе невесту. Но желание быть с Дашенькой, оставить её в нашем доме навсегда было столь велико, что я готов был проломиться сквозь возможные домашние препятствия.

Даша, почувствовав мою решительность, тревожась своими мыслями, еще крепче прижалась ко мне, наперед успокаивая меня, сказала:

— Ты не думай! Это сейчас я такая худая. У нас корова в запуске. Начну пить молоко, быстро поправлюсь. Такая буду!..

Смешная детская ее озабоченность, была так трогательна, что я не выдержал, еще раз отвел платок с ее губ. На этот раз она сама, как-то очень уж неумело поцеловала меня.

Домашние изумились нашему появлению. Я не стал задерживаться, представил онемевшую от страха Дашу, как свою невесту, провел в свою комнату, плотно притворил дверь.

Мы остались одни.

Нет-нет, ночь не стала для нас упоительной брачной ночью. Наверное, слишком разными были мы в понимании жизни. Мои мысли, мои чувства, как всегда, забежали вперед. Надуманное, я принял, как уже свершившееся. В моем понимании Дашенька уже была моей женой, я ждал от нее полной доверчивости. О житейских делах я не думал, не пришел еще срок думать о чем-то, что было за пределами этой ночи. А Дашенька вся была в сомнениях.

Мы сидели на старом, казенном, продавленном еще в былые времена, дерматиновом диване, на котором я спал с первого дня возвращения домой, сидели рядышком, вроде бы в согласии, вроде бы приготовленные к ночи. Но уложить Дашеньку я никак не мог. С ласковой настойчивостью приклонял её к подушке, с такой же настойчивостью она поднималась к моему плечу, спрашивала каким-то дрожащим голосом:

— Детей Вы любите? Вы любите детей, Володя?.. Что мог ответить я? Дети, дети… Какие дети? Разве в свои двадцать два года, да еще только-только выйдя из войны, мог я думать о детях?.. Я жил в тоске по женской ласке, думал о жене, думал, как согреет она меня после долгих лет походного одиночества. Даша должна была поверить, что она — уже моя жена, что я не обману её, что я просто не способен обмануть!

Так думал я, так чувствовал, так был настроен. А в ответ на совершенно ясные мои желания я слышал:

— Детей Вы любите? Вы любите детей, Володя?..

Муки Тантала терзали меня: как он, наказанный Богами, я стоял по горло в воде и не мог напиться, свисающие ветви со спелыми плодами отстранялись, когда я протягивал к ним руки.

Я ждал, что Дашенька вот-вот распахнется навстречу моим желаниям. А она жалась ко мне, робко, неумело, но настойчиво удерживала меня. Я не понимал, что изменилось бы, если бы она услышала желанный ответ:

— Да-да, Дашенька. Я очень люблю детей!.. Ну, произнес бы я эти ничего не значащие в тот момент слова, и что? Что?.. Она закинула бы голову на подушку? Охватила бы худенькими руками мою шею? Сомкнула бы ресницы, влажные от страха, за принимаемый на себя грех? И ночь стала бы нашей брачной ночью? Дашенька стала бы повенчанной моей женой? Могло бы быть и так. Но я не мог произнести слов, которых не было во мне! Я молчал, снова и снова старался ласковым движением руки уложить ее на подушку. Но Дашенька опять поднималась, опять приникала к моему плечу, опять я слышал её вопрошающий голос:

— Ну, скажите, Вы любите детей, Володя?..

Рассвет обозначил окна в комнате, а мы все сидели на жестком диване, накрывшись одним одеялом. Даша чувствовала мое разочарование, просительно гладила мою руку. Ни словом, ни движением я не отвечал на немую ее мольбу.

Тяжко-тяжко она вздохнула, прошептала:

— Мне ведь на смену пора!..

Шурша одеждой, она одевалась, я видел торопливые движения её рук, видел, как, случайно сдвинув стул, она испуганно замерла прислушиваясь.

Я вспомнил, как сумрачная Дашина мать крестным знамением отгородила от меня Дашу, вспомнил житейскую мудрость, где-то, когда-то слышанную: хочешь узнать будущее жены, смотри на тещу, и чувствовал, как уже вползает между мной и Дашей холодок отчуждения.

Даша убрала волосы под платок, накинула пальтушку, подошла, проговорила жалобно:

— Ну, не сердитесь, ну, пожалуйста! Мать убьет меня. Она убьет меня, если я в подоле принесу!..

Дашу я проводил через комнату отца на крыльцо. Прощально она взмахнула варежкой, побежала к фабрике по прихваченной морозом тропке.

Отец был, сердит, не спал. Счел нужным выговорить за безнравственное мое поведение. Хмуро, на ходу, я ответил:

— Успокойся. Между нами ничего не было…

К Даше я больше не заезжал. Недели две спустя зашел ко мне приятель по прежним посиделкам. Поговорил о том, о сем. Вдруг, будто вспомнив, сказал:

— Да! Даша велела тебе передать: корова у них отелилась. Она уже пьет молоко!

Я смотрел на него, как будто не понимая:

— Какая корова? Какое молоко?..

РОЗА

1

Роза ворвалась в мою жизнь со сцены.

Жажда полезной деятельности собрала в сельском клубе немногих оставшихся после войны молодых. И замахнулись мы поставить увлекшую наше воображение пьесу «Чужой ребенок», обнаруженную в местной библиотеке, да еще с режиссерскими разработками.

Я взял на себя обязанности режиссера, Розе досталась роль главной героини, испытывающей на нравственную прочность соперничающих друг с другом женихов.

Роза была не из местных, попала в это глухое село на Владимирщине в начале войны: эвакуировали их вместе с матерью из-под Ленинграда. Обосновались они в одном из пустующих крестьянских домишек, там, в непривычной нужде протянули лихие годины: мать учительствовала в местной школе, Розу устроили счетоводом в лесничестве, которое было под началом моего отца. Почти, каждый день я видел ее бегущей в контору или из конторы в пальтишке, городских ботиках и деревенском платке.

Поначалу не привлекла она моего внимания — бегает и бегает, ничем не примечательная девица. Поймаешь ее взгляд, как будто оценивающий, и всё — уже пробежала. Но когда начали мы репетировать, и Роза вошла в роль, сердце мое дрогнуло, — я стал задумываться над затянувшимся своим одиночеством.

Чем упорнее мы репетировали, тем больше достоинств открывалось в ней — Роза расцветала в моих глазах нравственной красотой героини.

Без устали мы повторяли мизансцены, отрабатывали выразительность жеста, интонацию каждого произнесенного слова. И сидя в холоде пустого зала перед скупо освещенной сценой, волнуясь, переживая, за тех, кого с пылким старанием молодости пытались воплотить мои неумелые актеры, я ловил себя на странном ощущении. Мне казалось Роза ведет какой-то скрытый диалог со мной. Слова героини, проникнутые ожиданием любви, она как будто адресовала мне. Взгляды ее при этом были столь выразительны, что порой смущали, я замолкал, объявлял перерыв.

После репетиций мы обычно выходили из клуба все вместе, и уже на сельской улице расставались, — сначала один, потом другой, сворачивали к своим домам. Роза уходила третьей, где-то в середине села. При расставании, она странно возбуждалась, прощально махала варежкой с показной веселостью, вступала на едва заметную в снеговых наметах тропку. К дому, светившему окном, пробиралась старательно, с изяществом переставляя ноги в своих незаменимых городских ботиках. Надо сказать, что фетровые, в то время очень модные, ботики были её гордостью. Они выделяли ее среди деревенских девчат, тяжеловато ходивших в стоптанных, не раз подшитых валенках. Ботики Роза не снимала ни на сцене, ни в конторе, даже в лютые морозы пробегала мимо моих окон в ботиках.