Мои пятнадцать редакторов (часть 2-я)

Про сотовые телефоны в те времена в газетах ещё не слышали, большой редкостью у журналистов был пейджер — аппарат для приёма текстовых сообщений через посредника-оператора. Событийную информацию мне приходилось передавать в редакцию с переговорного пункта — из кабинки для междугородней связи.

— Как фамилия начальника управления? Не разберу. Продиктуйте по буквам, — кричала мне машинистка Ольга. И я диктовал ей по буквам:

— Тимофей, Анна, Харитон, Тимофей, Анна…

Короче, Тахтаров фамилия у начальника РИТС-2. Чего же здесь непонятного?

Собкоровской сетью в "Советском Сахалине" руководил С. Рязанцев. Мужчиной он был крупным, осанистым, что называется, представительным. К моим материалам относился сдержанно. Чувствовалась старая партийная школа: газетная статья должна быть фактурной и слегка суховатой, дабы придать серьёзность тому, о чём пишет журналист. Иронию, которая часто проскальзывала в моих материалах, Рязанцев безжалостно вычеркивал: как говорится, от греха подальше. Зато ответственный секретарь А. Лашкаев с первой же встречи решительно направил моё перо в нужную сторону.

— Мы сатирическую страницу выпускаем, "Краб" называется. Да ты, наверное, знаешь, читал, — говорил Лашкаев. — Выпускать-то выпускаем, но редко: материалов у нас всего на одну клешню. Ты если что-нибудь там у себя в районе смешное найдешь, мне присылай. Опубликуем!

По натуре человек общительный, не лишённый чувства юмора, Лашкаев мне приглянулся. Мы подружились, хотя разница в возрасте у нас была большая — пятнадцать лет. Не раз сиживали за столом, обсуждали разные темы. Это было полезно: у Лашкаева был немалый газетный опыт. Пробовал ответсек писать и юмористические рассказы, что-то даже опубликовал в журнале "Дальний Восток".

В отличие от Лашкаева, человека достаточно сдержанного, журналист В. Гвоздиков скрывать своих эмоций не умел. В газете он специализировался в основном на критических материалах: уличал нечестных граждан и выводил их на чистую воду, выискивал нелицеприятные факты и комментировал их на газетной полосе. Писал, например, о чиновниках, наладившихся ездить за рубеж на казённый счет. "А на какие шиши? — спрашивал корреспондент, и цитировал доперестроечного Райкина: — Рекбус, кроксворд!" Редактор морщился над стилевой безвкусицей, но печатал.

Известно, что градация запретов на информацию весьма широка: от расплывчатого "частная жизнь" до расстрельного "Документ особой важности". Расследования Гвоздикова дальше грифа "Для служебного пользования" обычно не распространялись. Но и этого было достаточно, чтобы очередной материал корреспондента был у области на слуху.

Специальный корреспондент В. Каликинский вел сугубо криминальную тему. Одно время даже носил в наплечной кобуре газовый пистолет — не иначе, чтобы отстреливаться от организованной преступности. Впрочем, покушение на журналиста постоянно откладывалось. Каликинский не унывал и продолжал публиковать свои материалы, густо уснащая их жуткими подробностями. Фактуру Каликинский брал из старых уголовных дел, по которым приговор уже вступил в законную силу. Но попадалась и более свежая информация. Об этом читатель узнавал, добравшись до завершающих строчек очередного материала: "Следствие завершено, дело передано в суд".

В середине "нулевых" Каликинский оставил криминальную журналистику, снял ставшую ненужной кобуру и взялся за историческую прозу. Издал роман на 900 страниц и стал писателем. О чём пишет Каликинский? А о чём может писать литератор на Сахалине? Ну, конечно же, о каторге! Правда, до Каликинского о ней уже успели написать А.Чехов, В. Дорошевич и В. Пикуль, но большой беды в этом нет. Зато есть с чем сравнить, есть из чего покупателю подешевле каторгу выбрать.

Работал в газете ещё один Валера — Кульбаков, и тоже не без таланта штатного разоблачителя. В начале 90-х стало модно браться за темы, прежде закрытые для журналистов, и публиковать материалы с продолжением, привлекая подписчиков. Кульбаков публиковал продолжения примерно раз в неделю. "Путаны", "кидалы", "бомбилы", "беспредельщики" чувствовали себя в Валериных материалах как у себя дома. Знаток столичного "дна" Гиляревский скромно отдыхал. Столь красочные подробности не снились даже дяде Гиляю.

Как-то неуютно я ощущал себя в присутствии М. Войниловича. Вроде бы и автор интересный, и журналист опытный, но что-то мешало мне "притереться" к этому человеку. Возможно, его заметное нежелание в разговоре выходить за рамки обычных тем: погода, здоровье, цены…

На начало 90-х приходится время реформирования КГБ: сначала в ФСК, а затем — в ФСБ. В эпоху гласности детище Дзержинского и Урицкого активно открещивалось от своего бесславного прошлого. Требовались журналисты, которым можно было доверить полистать архивные папки с грифом "Совершенно секретно". Одним из них стал М. Войнилович. В начале 90-х он выпустил в Сахалинском издательстве добротный очерк "Жизнь и смерть комбрига Дрекова" — о начальнике Сахалинского НКВД, замешанного в репрессиях 30-х годов и позже расстрелянного своими же органами как враг народа. Очерк прошел почти не замеченным публикой: наступала эпоха разоблачений, на фоне которых Дреков смотрелся как школьник, разбивший из рогатки стекло.

Бесконечно далёким от злоупотреблений служебным положением, пыльных уголовных дел и расстрелянных дрековых был заведующий отделом культуры, режиссёр по образованию А. Губер. Помню, как он предложил мне написать пьесу по повести "Аквариум": хотел поставить её в народном драматическом театре при ДК "Железнодорожник", где был руководителем.

— Тоболяк тоже прозаик, а его "Денежная комедия" собирает полный зал, — убеждал меня Губер. — Попробуйте сделать пьесу. Думаю, у вас получится.

Я обещал попробовать, хотя, если честно, плохо представлял себя в качестве драматурга. Так и получилось: ничего театрального я из "Аквариума" не создал. Заедала текучка: то надо в совхоз "Ныш" съездить — репортаж с фермы написать, то сделать информацию о буровиках, сдавших очередную сверхглубокую скважину. А журналист Губер трагически погиб в августе 94-го: сбила машина. Произошло это недалеко от областного театра…

Редакционный коллектив в газете был преимущественно мужским, слабый пол можно было собрать в одном кабинете. Тогда ещё молодая О. Атачкина сидела в отделе писем с уже тогда пожилой О. Игошиной. О чём-то важном и политическом, а может, столь же важном, но общественном писала Т. Вышковская. Напрочь забыл, но уже почти вспомнил, как звали молодую журналистку, сидевшую с Вышковской в одном кабинете. В поисках новых тем она однажды прыгнула с парашютом, но как-то неудачно: после прыжка лучше писать не стала. Потом ушла из газеты и затерялась где-то в Тымовском районе. Может, прыгает там до сих пор, кто знает?

2.

Примерно раз в месяц я приезжал в редакцию: посидеть на планёрке, определить с заместителем редактора или ответственным секретарём темы будущих материалов.

— Завтра у губернатора пресс-конференция. Решили отправить тебя. Посидишь, послушаешь, корреспонденцию сделаешь строчек на двести, — сказал мне в один из таких приездов Лашкаев. Не иначе как в редакции захотели посмотреть, насколько свободно я ориентируюсь в областной политике. Ориентироваться я был вполне готов. В общем, дали мне диктофон — и с богом!

"На Фёдорова" собралось журналистов тридцать из областных и районных газет. Марков тоже приехал, и камеру с собой привёз, хотя дальше Ноглик его передачу телевизоры принимать отказывались: не хватало мощностей. После той памятной летучки, открывшей мне дверь в отдел кадров рыбколхоза "Восток", мы с Марковым общаться перестали. Так только, поздороваемся при встрече — и всё, словно вместе и не проработали полтора года.

В. Федоров был человеком столичным, профессором торгового института имени Плеханова, и тонкости политического менеджмента знал досконально. Гостей выстроили в шеренгу. Появился Федоров, и начался торжественный смотр областных журналистских сил. Губернатор неторопливо двигался вдоль шеренги и здоровался с каждым за руку. Журналист представлялся по имени-отчеству и называл своё издание. Губернатор светлел лицом, и шёл дальше.