Мои ранние годы. 1874-1904

Настал день, когда с официальной инспекцией явился мой отец. Все части были изготовлены к атаке. Зорким глазом, обворожительно улыбаясь, он двадцать минут обозревал театр военных действий (картина в самом деле была впечатляющая), а потом спросил, не хочу ли я определиться на военную службу. Подумав: «Это же чудо — командовать армией», я выпалил: «Да», — и был пойман на слове. Годами я считал, что отцовский опыт и интуиция распознали во мне военную косточку. А оказывается, как мне сказали позже, он так решил, потому что, по его наблюдениям, для адвокатуры я умом не вышел. Как бы то ни было, игрушечные солдатики повернули всю мою жизнь. С этого времени все мое обучение было нацелено на то, чтобы поступить в Сандхерст и потом специализироваться в военном деле. Все прочее мне предстояло добирать самому.

Я проучился в Харроу четыре с половиной года, из них три года в военном классе. Меня взяли туда благодаря предварительному экзамену. В классе были учащиеся средних и последних классов, все разного возраста, и всех готовили к экзаменам в Сандхерст либо Вулидж. Обычного перевода из класса в класс у нас не было, поэтому я по-прежнему оставался где-то в конце школьного списка, хотя со мною рядом занимались почти одни пятиклассники. Официально я так и не вырос из младших классов и потому не имел своего «салаги». Когда по прошествии времени я стал «третьегодником», то бросил прислуживать старшим ученикам, а поскольку я был взрослее мальчиков одного со мной положения, то меня назначили надзирающим за «салагами». Это была моя первая ответственная должность, в мои обязанности — почетные обязанности — входили: учет всех «салаг», составление графиков «кому — что — когда» и размещение этих графиков в комнатах классных старост, футбольных и крикетных чемпионов и прочей нашей аристократии. В этой роли я пребывал более года и, в общем, не роптал.

Между тем я нашел прекрасный способ справляться с латинскими переводами. Меня всегда убивала возня со словарем — точно как с телефонной книгой. Нетрудно открыть его на более или менее правильной букве, но потом приходится листать взад и вперед, сверху вниз пробегать глазами столбцы и зачастую убеждаться в том, что от нужного слова ты отстоишь на три-четыре страницы. Меня это выматывало, хотя другим давалось без труда. И я заключил союз с мальчиком из шестого класса. Он был очень умный и мог читать по-латыни, как по-английски. Горация, Овидия, Вергилия и даже эпиграммы Марциала он щелкал как орешки. Мое ежедневное задание составляло десять-пятнадцать строк. Обычно час-полтора я разбирался с ними, а потом обычно оказывалось, что я дал маху. Зато мой приятель в пять минут растолковывал все слово за словом, а очевидное я запоминаю накрепко. В свою очередь, у шестиклассника были такие же трудности с написанием эссе для директора, как у меня с этими загадочными латинскими кроссвордами. Мы договорились, что он будет делать мои латинские переводы, а я писать за него эссе. Соглашение действовало безупречно. Латинист был совершенно удовлетворен моими работами, и у меня больше оставалось утреннего времени на себя. Примерно раз в неделю я должен был сочинять эссе для моего друга-шестиклассника. Обычно я расхаживал по комнате и диктовал, как делаю это сейчас, а он сидел в уголке и записывал за мной. Несколько месяцев мы горя не знали, но однажды нас чуть не разоблачили. Одно такое эссе отметили. Его представили самому директору, тот вызвал к себе моего приятеля, похвалил работу и стал заинтересованно обсуждать поднятую тему.

— Меня заинтересовало вот это место. Думается, вы могли дальше развить свою мысль. Скажите, что конкретно вы имели в виду?

Несмотря на дикие ответы, доктор Уэлдон еще некоторое время не сдавался и довел моего сообщника до судорог. Впрочем, не желая менять похвалу на хулу, он наконец отпустил его, заметив:

— Пишете вы лучше, чем говорите.

Приятель пришел ко мне с такой миной, будто едва избежал гибели, и с тех пор я был начеку и держался хорошо наезженной колеи.

Ко мне доктор Уэлдон проявлял дружеское участие: зная, что я не в ладу с классиками, он решил сам помочь мне. При уйме его обязанностей он трижды в неделю, выкроив четверть часа перед вечерней, лично занимался со мной. Со стороны директора это была невероятная милость, ведь если он и учил кого, то разве что старост или особо выдающихся учеников. Я гордился такой честью и гнулся под тяжестью бремени. Если читатель когда-нибудь приникал к латинской прозе, то уже на самом раннем этапе его подстерегала встреча с ablativus absolutusи другой, явно не слишком уважаемой грамматической конструкцией: quumв связке с plusquamperfectum conjunctivi. Явсегда предпочитал quum.Конечно, с ним получается длиннее и утрачивается столь ценимая всеми емкость и энергия латинского языка. Зато избегаешь многих ловушек. Я часто бывал не уверен, кончается ли ablativus absolutusна i, е, о, isили ibus,а правильному выбору придавалось огромное значение. Напутать с этими окончаниями значило причинить доктору Уэлдону почти физическое страдание. Помню, впоследствии мистер Аскуит точно так же кривился, когда на кабинетских дебатах я щеголял надежной латинской цитатой из моих скудных запасов. Тут было не раздражение, а именно пронизывающая боль. Директора, прибавлю, обладают куда большей властью, чем все премьер-министры, вместе взятые. Так что эти вечерние четверть часа добавляли немало тревоги в мою и без того неспокойную жизнь. К моему великому облегчению, провозившись со мной почти целый семестр, он оставил свои начатые с наилучшими намерениями, но напрасные труды.

Сейчас я выскажу некоторые соображения о латинском языке, возможно годящиеся и для греческого. В рассудочном языке, вроде английского, важные слова соединяются и соотносятся между собой посредством подсобных маленьких слов. Римляне в своем суровом древнем мире сочли бы такую языковую модель вялой и непригодной. Их устраивало одно: чтобы структуру каждого слова определяли его соседи в соответствии с разработанными правилами, учитывающими разные условия, при которых оно может употребляться. Несомненно, такой язык выглядит и звучит выразительнее, нежели наш. В предложении все подогнано, как в отлаженном механизме. Каждую фразу можно плотно набить смыслом. Это был непростой труд, даже для тех, кто не знал иного способа выражения, но ясно, что через него римляне, как и греки, легко и красиво утвердили свою посмертную славу. Они были первопроходцами в сфере идей и литературы. Открывая очевидные истины, касающиеся жизни и любви, войны, судьбы и нравов, они придавали им чеканную форму афоризмов и эпиграмм, к чему их язык был так хорошо приспособлен, и таким образом получали на них вечный патент. Этим они славятся. Ничему сказанному здесь меня не учили в школе. До всего этого я дошел сам в последующей жизни.

Но еще школьником я сомневался в том, что классики достойны быть фундаментом нашего образования. Мне говорили, что чтение Гомера — наилучшее отдохновение для мистера Гладстона, и я думал: так ему и надо; еще говорили, что классики скрасят мои преклонные годы. Я выражал сомнение, и тогда они прибавляли, что классические языки помогают писать и говорить по-английски. И ссылались на множество сегодняшних слов, пришедших из латыни или греческого. Ведь легче употреблять такие слова, зная их истоки. Практической пользы я отрицать не мог. Но ведь сейчас и это перечеркнули. Иностранцы и шотландцы сообща так коверкают произношение латинских слов, что от английского их теперь отделяет пропасть. Одна из наиболее сильных и часто приводимых мною цитат — «Veni, vidi, vici» — сплошь и рядом нагло перевирается. Распространителей этого зла должно ожидать наказание.

Глава 3 Экзамены

В Сандхерст я поступил с третьей попытки. Спрашивали по пяти предметам. В дополнение к трем обязательным — математике, латыни и английскому — я выбрал французский и химию. У меня на руках имелись только два козыря — английский и химия. А чтобы сорвать банк, нужны были, по крайней мере, три. Требовалось найти еще одну подходящую карту. Латынь я учить не мог. У меня был укоренившийся предрассудок, наглухо захлопнувший перед ней двери разума. За латынь полагались две тысячи баллов. Я не набрал бы более четырехсот! Французский язык — интересный, но с подвохами, и его трудно учить в Англии. Оставалась только математика. После первого экзамена, обозревая поле битвы, я отчетливо понял, что без подхода вспомогательной армии сражения не выиграть. Единственным резервом была математика. Я взялся за нее — налег на нее — с отчаянием. В жизни мне случалось с налета штурмовать чуждые мне предметы, но я считаю своим моральным и умственным триумфом то, что математику я одолел за шесть месяцев. В первом из трех мучительных испытаний я получил по математике всего пятьсот баллов из двух тысяч пятисот. Во втором — почти две тысячи. Этим достижением я обязан не только моей — сыгравшей колоссальную роль — решимости не отступать, «ибо позади стена», но и добрейшему участию во мне многоуважаемого учителя Харроу мистера Мейо. Он убедил меня в том, что математика — не непролазная бессмысленная трясина и что комичные иероглифы полны значения и ритма, проблески коих я вполне могу уловить.

Конечно, математикой я называю лишь то, что спрашивают у вас на элементарном экзамене члены Комиссии по делам гражданской службы. Полагаю, что докам в этой специфической области стихия, в которую я погрузился, должна казаться лужицей по сравнению с Атлантическим океаном. Как бы то ни было, погрузившись, я сразу потерял почву под ногами. Когда я оглядываюсь на то трудное время, из самых глубин памяти всплывают его главные вехи. Далеко позади Простые и Десятичные Дроби. Мы ступили в Алисину Страну Чудес, где у врат стояло Квадратное Уравнение. Скривившись, оно ткнуло в сторону Теории Коэффициентов, а та послала незваного гостя к злобно ощерившемуся Двучленному Уравнению. За ним просматривалась мрачная пещера, едва освещенная отблесками адского пламени, где обитал дракон, звавшийся Дифференциальным Уравнением. Однако последнее чудище было отсечено пределами, установленными Комиссией по делам гражданской службы — проводником паломника на этом этапе его непростого пути. Мы свернули, но не к склонам Усладительных Гор [4] , а в удивительный коридор, образованный то ли анаграммами, то ли акростихами, которые именовались Синусами, Косинусами и Тангенсами. Они определенно имели большую силу, особенно когда помножались друг на друга — и даже сами на себя! Одно хорошо: многие их превращения можно было заучить наизусть. На третьем, последнем экзамене мне достался вопрос об этих Косинусах и Тангенсах, возведенных в квадрат, и от правильности ответа зависела вся моя дальнейшая жизнь. Задачка была сложная. По счастью, несколькими днями ранее я видел ее жуткий оскал и узнал его сразу.

4

Из аллегорического романа Дж. Беньяна (1628–1688) «Путь паломника».

Никогда больше я не встречал этих тварей. После третьего, успешно сданного экзамена они улетучились, как фантасмагории горячечного сна. Я убежден, что без них не обойтись в технике, астрономии и подобных им областях. Очень важно строить мосты и прокладывать каналы, все зная о напряжении и возможностях материала, не говоря уже о том, что звезды и даже другие миры необходимо пересчитывать, и измерять расстояния от них до нас, и предсказывать затмения, появление комет и прочее в этом роде. Я очень рад, что множество людей рождаются с талантом и склонностью к таким вещам; например, шахматисты, которые вслепую играют сразу на шестнадцати досках и прежде срока умирают от эпилепсии. Закономерный исход! Впрочем, надеюсь, математики хорошо обеспечены. Обещаю никогда не покушаться на их профессию и не отнимать у них кусок хлеба.

Однажды я прочувствовал математику, словно обозрел ее всю, все ее глубины раскрылись передо мной, вся ее бездонность. Подобно тому как многие наблюдают за прохождением Венеры или шествием лорда-мэра, я наблюдал за полетом величины через бесконечность и сменой ее знака с плюса на минус. Я понял, почему это происходит и как один шаг влечет за собой все другие. Похоже на политику. Но озарение пришло после плотного ужина — и мне было не до него!

Практический вывод таков: не спроси меня престарелый, уставший член Комиссии по делам гражданской службы про эти квадратные или даже кубические Косинусы и Тангенсы, которые я задолбил всего неделю назад, ни одна из последующих глав этой книги так никогда и не была бы написана. Я мог принять духовный сан и читать ортодоксальные проповеди, дерзко противореча духу времени. Мог стать финансистом и нажить состояние. Мог отправиться в колонии, или доминионы, как их теперь называют, ублаготворять или, на худой конец, умиротворять тамошних; и сделал бы феерическую карьеру `a la Линдсей Гордон или Сесиль Родс. Наконец, мог бы прибиться к адвокатуре, и моих подзащитных перевешали бы, а так они доселе смакуют свои тайные прегрешения. В общем, мояжизнь пошла бы совершенно иной колеей, что изменило бы жизни многих других людей, которые, в свою очередь, и так далее, и так далее…