Мои скитания (Повесть бродяжной жизни)
Шрифт:
В субботу найдены были обуглившиеся трупы. Женщина обгорела с двумя детьми,-это жена сторожа, только что разрешившаяся от бремени, еще два ребенка, дети солдата Иванова, который сам лежал в больнице...
В грудах обломков и пепла найдено было 11 трупов. Детей клали в один гроб по несколько. Похороны представляли печальную картину: в телегах везли их на Мызинское кладбище. Кладбищ в Орехово-Зуеве было два: одно Ореховское, почетное, а другое Мызинское, для остальных. Оно находилось в полуверсте от церкви в небольшом сосновом лесу на песчаном кургане. Там при мне похоронили 16 умерших в больнице
Рабочие были в панике. Накануне моего приезда, 31 мая, в понедельник, в казарме № 5 кто-то крикнул "пожар", и произошел переполох. В день моего приезда в казармах окна порасковыряли сами рабочие и приготовили веревки для спасения.
Когда привозили на кладбище гроба из больницы, строжайше было запрещено говорить, что это жертвы пожара. Происшедшую катастрофу покрывали непроницаемой завесой.
Перед отъездом в Москву, когда я разузнал все и даже добыл список пострадавших и погибших, я попробовал повидать официальных лиц. Обратился к больничному врачу, которого я поймал на улице, но и он оказался хранителем тайны и отказался отвечать на вопросы.
– Скажите, по крайней мере, доктор, сколько у вас в больнице обгорелых? спрашиваю я, хотя список их у меня был в кармане.
– Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору или к полицейскому надзирателю.
– Их двадцать девять, я знаю, но как их здоровье?
– Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору.
– Но скажите, хоть сколько умерло, ведь это же не секрет.
– Ничего-с, ничего...
– и, не кончив речи, быстро ретировался.
Думаю, рисканем. Пошел разыскивать самого квартального. Оказывается, он был на вокзале. Иду туда и встречаю по дороге упитанного полицейского типа.
– Скажите, какая, по-вашему, причина пожара?
– Поджог!
– ответил он как-то сразу, а потом, посмотрев на мой костюм, добавил строго:
– А ты кто такой за человек есть?
– Человек, брат, я московский, а ежели спрашиваешь, так... могу тебе и карточку с удостоверением показать.
– А, здравствуйте! Значит, оттуда?-и подмигнул.
– Значит, оттуда. Вторые сутки здесь каталажусь...
Все узнал. Так поджог?
– Поджог, лестницы керосином были облиты.
– А кто видал?
– Там уже есть такие, найдутся, а то расходы-то какие будут фабрике, ежели не докажут поджога... Ну, а как ваш полковник поживает.
– Какой?
– Как какой? Известно, ваш начальник, полковник
Муравьев... Ведь вы из сыскного?
– Вроде того, еще пострашнее... Вот глядите. И, захотев поозорничать, я вынул из кармана книжку с моей карточкой, с печатным бланком корреспондента "Московского листка" и показал ему. В лице изменился и затараторил.
– Вот оно что, ну ловко вы меня поддели... нет, что уж... только, пожалуйста, меня не пропишите, как будто мы с вами не видались, сделайте милость, сами понимаете, дело подначальное, а у меня семья, дети, пожалейте.
– Даю вам слово, что я о вас не упомяну, только ответьте на мои некоторые вопросы.
Мы побеседовали, я от него узнал всю подноготную жизнь фабрики, и далеко не в пользу хозяев говорил он.
* * *
Вернулся я с вокзала домой
ночью, написал корреспонденцию, подписал ее своим старым псевдонимом "Проезжий корнет" и привез Н. И. Пастухову рано утром к чаю.Пастухов увел меня в кабинет, прослушал корреспонденцию, сказал "ладно", потом засмеялся.
– Корнет! Так корнету и поверят, - зачеркнул и подписал: "Свой человек".
– Пусть у себя поищут, а то эти подлецы-купцы узнают и пакостить будут, посмотрим, как они завтра завертятся, как караси на сковородке, пузатые... Вот рабочие так обрадуются, читать газету взасос будут, а там сами нас завалят корреспонденциями про свои беспорядки.
Через два дня прихожу утром к Пастухову, а тот в волнении. .
– Сегодня к двенадцати князь (Князь В. А. Долгоруков, московский генерал-губернатор) вызывает, купцы нажаловались, беда будет, а ты приходи в четыре часа к Тестову, я от князя прямо туда. Ехать боюсь!
* * *
В левом зале от входа, посредине, между двумя плюшевыми диванами стоял стол, который днем никто из посетителей Тестовского трактира занимать не смел.
– Это стол Николая Ивановича, никак нельзя, - отказывали бело-рубашечники всякому, кто этого не знал.
К трем часам дня я и сотрудник "Московского листка" Герзон сидели за столом вдвоем и закусывали перед обедом. Входит Пастухов, сияющий.
– Что вы, черти, водку с селедкой лопаете, что не спросили как следует. Кузьма, уху из стерлядки, растегайчик пополамный, чтобы стерлядка с осетринкой и печеночка налимья, потом котлеты поджарские, а там блинчики с вареньем. А пока закуску: икорки, балычка, ветчинки - все как следует. Да лампопо по-горбуновски, из Трехгорного пива.
– Ну, вот прихожу я к подъезду, к дежурному, князь завтракает. Я скорей на задний двор, вхожу к начальнику секретного отделения Хотинскому; ну, человек, конечно, свой, приятель, наш сотрудник, спрашиваю его: "Павел Михайлович, за чем меня его сиятельство требует? Очень сердит?".
– Вчера Морозовы ореховские приезжали оба, и Викула и Тимофей, говорят, ваша газета бунт на фабрике сделала, обе фабрики шумят. Ваш "Листок" читают по трактирам, собираются толпами, на кладбище, там тоже читают. Князь рассердился, корреспондента, говорит, арестовать и выслать.
– Ну, я ему: что же делать, Павел Михайлович, в долгу не останусь, научите.
– А вот что: князь будет кричать и топать, а вы ему только одно - виноват, ваше сиятельство. А потом спросит, кто такой корреспондент. А теперь я вас спрашиваю от себя: кто вам писал?
А я ему говорю: хороший сотрудник, за правду ручаюсь.
– Ну, вот, говорит, это и скверно, что все правда.
Не правда, так ничего бы и не было. Написал опровержение и шабаш. Ну, да все равно, корреспондента мы пожалеем. Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди сгорели, а тут в редакцию двое молодых людей пришли с фабрики, вы им поверили и напечатали. Он ведь этих фабрикантов сам не любит. Ну, идите.
Иду. Зовет к себе в кабинет. Вхожу. Владимир Андреевич встает с кресла в шелковом халате, идет ко мне с газетой и сердито показывает отмеченную красным карандашом корреспонденцию.