Мои Службы
Шрифт:
Тиф или ишиас - у нее все слис.
Стародевический психоз.
– ---------------
А есть другая - пухлая, сырая, бабушкина внучка, подружка моего белого негра, провинциалочка. Это совсем трогательная девочка. Только недавно приехала из Рыбинска. Дома остались бабушка и братец. Двойной и неистощимый кладезь блаженств.
– Наша бабушка такая: маленьких детей но выносит. Грудного нипочем на руки не возьмет: запах, говорит, от них и беспокойство. Ну, а подрастут ничего. Нарядит, научит. Меня с шестого года растила. "Кушать хочешь?" "Хочу" - "Ну, иди на кухню, смотри, как обед готовится". Так я с десяти лет уж решительно все умела (оживляясь):
Смотрю на руки: ручки: золотые! Маленькие, пухлые: стройные востроватые пальчики. Крохотное колечко с бирюзинкой. Был жених, недавно расстрелян в Киеве.
– Мне его приятель писал, тоже студент-медик. Выходит мой Коля из дому, двух шагов не прошел - выстрелы. И прямо к его ногам человек падает. В крови. А Коля - врач, не может же он раненого оставить. Оглянулся: никого. Ну и взял, стащил к себе в дом, три дня выхаживал.
– Офицер белый оказался.
– А на четвертый пришли, забрали обоих, вместе и расстреляли...
Ходит в трауре. Лицо из черноты землисто-серое. Недоедание, недосыпание, одиночество. Тошная, непонятная, непривычная работа в Комиссариате. Призрак жениха. Беспризорность.
Бедная тургеневская мещаночка! Эпическая - сиротка русских сказок! Ни в ком, как в ней, я так не чувствую великого сиротства Москвы 1919 г. Даже в себе.
Недавно заходила ко мне, стояла над моими развороченными сундуками: студенческий мундир, офицерский френч, сапоги, галифе, - погоны, погоны, погоны...
– Марина Ивановна, вы лучше закройте. Закройте и замок повесьте. Пыль набивается, летом моль съест... Может, еще вернется...
И, задумчиво разглаживая какой-то беспомощный рукав:
– Я бы так не могла. Совсем как человек живой... Я и сейчас плачу...
– -------------------
Недавно были с ней в оперетке: она, "белый негр" и я (в первый раз в жизни). Напевы милые, стихи плохие. Сух и жесток русский язык в польских устах. Но... какая-то любовь, но... вне селедок и кошелок, но... свет, смех, жест!
Убожество? Но мне чем хуже - тем лучше. "Настоящее искусство" меня бы сейчас оскорбило. Все требования бы встали: "я не скот!"
А так - подделка за подделку: после фарса советского - полусветский фарс
– ----------------
Два слова еще о моей "невесте". С глазами, заплаканными по жениху (чудесные, карие), часами и жалобно выматывает себе и окружающим душу: "Я так люблю все жирное и сладкое... Я раньше гораздо полнее была... Я без сливочного масла жить не могу... Мне мороженая картошка в рот не идет"...
– ------------------
О ты, единственное блюдо
Коммунистической страны!
(Стих о вобле в меньшевицкой газете "Всегда вперед").
– ------------------
Мой помощник.
Наш стол обогатился новым сотрудником (собездельником было бы точней). Богатырь, малиновый налив, волжанин. Вечно и зверски голоден.
За обедом безнадежно просит надбавки: молча подставленная тарелка кротко и упорно вопиет. Ест все.Собой красавец: восемнадцать лет, румянец такой, что жарко рядом сидеть: пещь! Безбород и безус. Робок. Боится двинуться - знает, что сокрушит. Боится кашлянуть - знает, что оглушит. Робоcть и кротость великана. У меня к нему нежность, как к огромному теленку: безнадежная, потому что дать - нечего.
Узрев его впервые у стола - уральского ведмедя над кружевом "Известий", мы с Ивановым одновременно усмехнулись. Что думал Иванов - не знаю, я же в ту секунду знала: "Завтра не приду, и послезавтра не приду, и после-послезавтра не приду. 5уду стирать и писать".
Не приходила не три дня, а шесть. На седьмой являюсь. Стол чист - ни одной вырезки: как языком слизано. Иванова ни признака. Медведь, расставив локти, один царствует.
Я, обеспокоенно:
– А где Иванов? Где вырезки?
Медведь, сияя:
– Иванова я с тех пор в глаза не видал! Я здесь целую неделю один восседал.
Я, в ужасе:
– Но вырезки? Журнал вели? Он, блаженно: - Какое- журнал! Все в корзине! Попытался было - перо плохое, бумага праховая, пишу - сам не разбираю. И такой сон на меня напал... К весне, должно быть.
(Я, мысленно; "Врешь, медведь, к зиме"!)
Он, продолжая:
– Ну, думаю, была-не была! Сгреб это я их, простыни-то эти, и в корзину. Утром прихожу - пусто. Должно быть, уборщица сожгла. И каждый день так. Маленькие все целы, для вас берег.
Выдвинут ящик: сонм белых бабочек!
И я, обольщенная строчкой и уже оторвавшись: мысленно:
"Сонм белых бабочек! Раз, два... четыре...
( - нет!
– )
Сонм белых девочек! раз, две, четыре...
Сонм белых девочек - да нет - в эфире
Сонм белых бабочек! Прелестный сонм
Великих маленьких княжон...
и, огрызаясь, к "сотруднику":
– Сейчас мы все это восстановим... (мысленно; кроме великих княжон!) разберите хронологически.
Он: - Как это?
Я:- По числам. Ну, 5"ое февраля. Римское II - это февраль, Вам ясно? 1 - январь, II - февраль...
Не дышит и не мигает.
– Тогда, постойте... Тогда просто пишите письмо домой. Берите перо и пишите: "Милая мама, мне здесь очень скучно и голодно"... в этом роде, или наоборот: "Мне здесь очень весело и сытно". Потому что, иначе она огорчится. А я сейчас буду восстанавливать статьи Стеклова и Керженцева.
Он, восхищенно: - Из головы?!
Я: - Не из сердца же!
И, махом: "В статье от 5-го февраля 1919 г. "Бслогвардейщина и белый слон"' товарищ Керженцев утверждает"...
– ------------------
Перекочевываем на новое пепелище, - из дома Ростовых на Иерусалимское подворье. Целых десять дней перебираемся. Докрадываем остатки ростовско-соллогубовского добра. Я взяла себе на память тарелку с гербом. В кирпично-красном поле - ' Никогда не существовавшей' (примеч. М. Цветаевой), борзая. Лирическая кража, даже рыцарская: тарелка не глубокая и не мелкая, по нынешнему времени - явно для полужидкой воблы) а дома у меня на ней будет стоять чернильница.
Бедные соллогубовские эльзевиры! В раскрытых ящиках! Под дождем! Пергаментные переплеты, французские витиеватые литеры... Свозят возами. Библиотечной комиссией заведует Брюсов Везут: диваны, комоды, люстры. Рыцари мои остаются. Вписанные в стену портреты, кажется, тоже. На месте - дележ. Ревностный спор "столов".