Мои воспоминания (в 3-х томах)

Когда забирали у меня в доме бумаги, то документы, относящиеся к декабристам, тоже приложили к "делу". Им говорят, что ведь это историческое, что это про декабристов; один отвечает: "Да, я знаю, у меня в Вильне товарищ декабрист". Все это было унесено. Согласно официальному докладу посланного туда впоследствии из Москвы председателя Коллегии охраны памятников, "бумаги, отобранные в доме Волконского, израсходованы в уборной чрезвычайной комиссии".

Другой раз увидели портреты на стене:

– - Генералы? Содрать их.

– - Это ведь декабристы.

– - Знаем мы этих октябристов. Содрать.

– - Ведь это же первые революционеры.

– - Оставить... А это что за генерал? (указывая на портрет Николая I работы Дау).

– - Это?.. Это Дау.

– - А, ну Дау так Дау. Пусть висит.

Когда попался в руки алфавитный список собственных имен, встречающихся в сибирских письмах моей бабушки за годы от 1827-го до 1855-го, было произнесено: "Ведь вот сколько имен, а ни у кого из них еще не было обыска..."

У меня было несколько интересных автографов. Для того чтобы как-нибудь обратить внимание Москвы на то, что у меня в Борисоглебске есть все-таки вещи, заслуживающие сбережения, Елена Николаевна отобрала два автографа и, передавая их чекисту, сказала: "Эти два документа исторические, эти документы, один за подписью Бонапарта, -- приказ о реквизиции кораблей в Венеции, другой -- о реквизиции во Франции телег и лошадей за подписью не более, не менее, как Робеспьера"... Было ли это исполнено, мы не знали. Но через полтора года в Москве кто-то из работавших в архивах говорит мне:

– - А у вас в деревне интересный архив был.

– - Почему вы думаете?

– - Да как же: автограф Робеспьера, Бонапарта...

– - Как вы знаете?

– - Да Ленин нам препроводил -- из вашего архива в Борисоглебске.

Значит, совет был исполнен. Но на судьбу оставшихся вещей это не имело влияния. Через несколько месяцев я узнал, что Борисоглебская чрезвычайка получила от Ленина благодарность за бережное отношение к историческим ценностям. Только и всего... Что я здесь рассказываю, происходило уже после меня. Возвращаюсь к последним дням моего в Борисоглебске пребывания.

5 мая вечером я сидел у моих добрых знакомых и по просьбе хозяйки играл на разбитом ее пианино. Было половина одиннадцатого, и помню, что по просьбе хозяйки же играл я "Aufenthalt" Шуберта. Входит Елена Николаевна и говорит: "Вам надо уезжать". Оказывается, чрезвычайная комиссия приходила в дом; искали меня для расстрела. Любопытный допрос.

– - Где бывший князь Волконский?

– - Уехал под Москву.

– - Когда?

– - Первого числа.

– - Дайте ответственную расписку, что это правда.

– - С удовольствием.

– - Ну, все-таки мы дадим знать по уезду о задержании бежавшего бывшего князя Волконского. Кто он такой? Генерал? Военный?

– - Нет.

– - Царский чиновник?

– - Нет.

– - Так кто же он?

– - Бывший князь Волконский, литератор.

– - Литератор? Да? Где же он пишет?

– - Где -- довольно трудно сказать, а книги вот здесь есть; можете посмотреть.

– - Где его комната?

– - У него нет комнаты.

– - Где он спит?

– - В этой комнате.

– - Где его кровать?

– - У него нет кровати.

– - На чем же он спит?

– - Вот на этом диване.

– - Где его письменный стол?

– - У него нет письменного стола.

– - Где же его бумаги?

– - Что есть, то под этим столом.

– - Где его револьвер?

– - У него нет револьвера и никогда не было; да и стрелять он не умеет.

– - Ну как же! Когда понадобится, отлично подстрелит кого надо... Что в этих сундуках?

– - Зимние вещи, подушки, одеяла...

– - А где спрятаны пулеметы?

– - В доме их никто не имеет и не прятал, но вы можете искать.

– - Что вы делали, когда мы пришли?

– - Книжку читала.

– - Какую?

– - Стихи Бодлера.

– - Покажите... Иностранная...

Так продолжалось в течение пяти часов: вопросы, обыск и все вперемежку с ругательствами. Прислуга трепетала; русский Франц лепетал и заикался...

"Вам надо уезжать".

После этого я ушел к моей старушке мещанке, чтоб уже не выходить от нее. Только было решено, что на другой день вечером, в десять часов, мне выйти на мост, -- мне принесут платье, чтобы переодеться.

Вечером я вышел. Деревянный мостик через сухой овражек, или, как у нас говорят, буерак, лежал в луне. Пылью дышал сухой воздух; тополя не трепетали... Мне передали солдатскую шинель и фуражку. На другое утро в четыре часа пришел Иван Кузьмич Краснобаев. С котомкой платья и котомкой белья, напутствуемые пожеланиями и булками старушки, мы вышли. У нее остались кое-какие мои рукописи и пишущая машинка. Она их после моего отъезда закопала в землю и через два года прислала в Москву. Машинка была совсем ржавая, а рукописи, когда я их развернул, рассыпались в моих руках... В двух верстах от города должен был ожидать нас верный человек с телегой. Мы пошли. Улица пересекала железнодорожное полотно. На полотне стоял часовой, он "товарища" не окликнул... У последних изб города на бревнах сидели, ожидая нашего прохода, Елена Николаевна и тот добрый приятель, который снабдил меня солдатской шинелью. Мы мельком простились и прошли дальше...

С южной стороны под Борисоглебском пески; идти не совсем легко. Солнце начинало греть -- вставал яркий, жаркий день... Наконец стала видна телега. Мы сели и развалились. До села Поворина двадцать верст; там имели у кого отдохнуть, было письмо, а до станции оттуда восемь верст. С южной стороны под Борисоглебском, за песками, начинается широкое займище -- так у нас называются пойменные места: тут слияние Вороны с Хопром; весной и осенью непролазно топко, а летом сухо, колко, тряско. Из гати хворост торчит, на мостках дырявые доски подпрыгивают... Вода в затонах рябится и серебрится. Взлетает чибис с хохолком, крылья подбиты и две лапки еще висят -- не успел подобрать... Река все ближе; пошли камыши... Нет-нет дыхнет болотной прохладой. А сверху печет. Телега стучит и толкается; сено колется и пахнет... Тихо в мире, грозно на душе...

И куда не обернешься,

Только небо да камыш...

ГЛАВА 14

Озверение

Я знал, что я осуществлял кроме бегства от людей еще и бегство из природы; путешествие в Поворино было последним с ней соприкосновением; волна революции выкидывала меня вон, после этого я три с половиной года провел на городской мостовой: булыжник, пыль, асфальт. Три с половиной года не видал, как хлеб растет, и часто думал: увижу ли когда?..