Мои враги

Танька захлебнулась словами и закашлялась. Я воспользовалась секундной паузой и спросила:

— А откуда ты знаешь, что Лиза едет в Ялту?

Танька продолжала натужно кашлять. Она не хотела раскрывать свою агентурную сеть.

— У Лизы будет отдельный одноместный номер, — сообщила я.

Танька кашлянула еще пару раз и продолжала:

— Чемберджи так много для нас сделал, мы не можем бросить его вдову, это неудобно.

— Магамба, — поправила я.

Танька запнулась. Она перепутала: чья вдова? Я поняла, что никакой вдовы нет. Но это и не важно.

— Ты, наверное, оглохла, — сказала я. — Лиза не собирается с вами жить. У нее будет одноместный номер.

— Как? — оторопела Танька.

— Так. Я достала ей одноместный номер.

— А ты не могла бы и мне достать? Волков по ночам работает, а я смотрю телевизор. Очень неудобно…

— Пусть Волков достанет, — предложила я.

— Он ненавидит просить, унижаться… А тебе все равно.

Волков, значит, гордый. А об меня можно ноги вытирать. Мне захотелось бросить трубку, предварительно сказав ей пару слов, но мне стало жаль отца. Танька начнет ему жаловаться, накручивать его нервы на кулак, а у отца и так больное сердце. Лучше я перетерплю. От меня не убудет.

— Я подумаю, — сказала я.

Ответ размытый. Подумаю — просить или не просить. Волков, конечно, гордый, а я, получается, нерешительная. Подумаю — и ничего не буду делать. Это то же самое, что «шла бы ты…», только без скандалов и без потерь.

Танька родилась в год Лошади. Огненная лошадь. Ей надо кого-то топтать. Волкова она боится, других не достать, слишком далеко отстоят. Вне досягаемости. Остаюсь я. Я, конечно, могла бы спрятаться за своего мужа. Но муж в Америке.

В Грузии есть выражение «У патроне». Значит, без хозяина. Женщина без хозяина как бездомная собака. Любой может кинуть камень.

Лиза и вулканолог съездили в Ялту, провели там весь август, а осенью разбежались окончательно.

Вулканолог стоял на страже своих интересов и не в состоянии был думать ни о ком, кроме себя. А семья — это семь я. Нужно думать о каждом.

* * *

Однажды позвонил отец и попросил меня приехать.

— А Танька дома? — спросила я.

— Танька придет через два часа.

Я поняла, что в два часа надо уложиться.

Я приехала. Дверь открыла Раймонда — так я зову домработницу Раю. Раймонда любила показывать зубной протез, вытаскивая его изо рта, и любила напоминать:

— Я — потомственная крепостная.

— Нашла чем хвастать, — комментировала я.

Раймонда любила меня всей своей бесхитростной преданной душой, всегда угощала тостами с джемом. Танька запрещала ей скармливать продукты. Джем Раймонда приносила из дома, она сама его делала из собственной красной смородины. Это был ее личный джем.

Я, в свою очередь, задаривала ее индийскими украшениями из натуральных дешевых камней. Раймонда едва не падала в обморок от такой красоты.

Отец завел меня в кабинет и сказал:

— Муся, я приготовил завещание.

— Зачем? — спросила я.

— Я ложусь на шунтирование.

— И что?

— Операция на открытом сердце.

— Такие операции сейчас — рутина. Как аппендицит, — беспечно проговорила я, холодея внутри.

— Я понимаю. Но если что… Короче, я хочу оставить тебе дачу.

— А как же Танька? — спросила я, холодея уже не за отца, а за Таньку.

Отцовская дача на сегодняшний день с учетом земли стоит огромных денег. Танька эту дачу перестраивала, достраивала, нанимала дизайнеров, вкладывала душу.

— Танька сойдет с ума, — сказала я.

— Я завещаю ей квартиру и деньги. Ей хватит.

Квартира в тихом центре, в сталинском доме, тоже по нынешним временам тянет на миллион. Но Танька захочет и то и другое. Она захочет ВСЕ.

— Ты не умрешь никогда, — убежденно сказала я. — Ты был всегда и будешь всегда.

— Хорошо бы… — усмехнулся отец.

— А зачем тебе операция? Живешь и живи.

— Может быть инфаркт. Надо успеть до инфаркта.

Значит, Танька правильно боялась.

Мы замолчали.

— У меня есть дача, — напомнила я. — Зачем мне две?

— В одной будешь жить, другую сдавать, — сказал отец. — Надо же на что-то существовать…

— Но я работаю…

— Ты должна не работать, а творить. И не думать о деньгах…

Раймонда вплыла в кабинет с подносом в руках. Поставила угощение. Оглядела нас и понимающе вышла.

— Рано плакать, — сказал отец. — Может, все и обойдется.

Я вдруг заметила, что плачу.

— Танька меня убьет, — сказала я. — Киллера наймет. Отстрелит.

— Не убьет. Она лучше, чем ты думаешь. Я ей за все благодарен. Я тебе больше скажу: я ее люблю. Но тебя я люблю сильнее. Ты — моя кровь. А кровь — не вода.

Значит, Танька правильно меня отваживала. Сколько Волкова ни корми, он все равно в лес смотрит.

Мы стали молча пить чай.

Отец встал. Достал завещание.

— Спрячь, — сказал он.

— Боишься Таньку? — проверила я.

— Не боюсь. Просто не хочу огорчать.

— Она же все равно узнает.

— Когда-нибудь узнает, конечно.

Я взяла завещание и положила его в сумку. И в следующую секунду повернулся ключ во входной двери. Вернулась Танька.

Она вошла в кабинет и зорко оглядела нас с отцом. Взгляд у нее был как у куницы. Я никогда не видела куниц, но мне кажется: именно так они и смотрят — прицельно, пристально, хищно.

Я заторопилась домой.

ВАНЬКА

Ванька — Иван Петрович Панасюк — мой сосед по даче. Живет за забором.

Когда-то мы делили границы. Это была долгая песня. Социализм тогда уже кончился, капитализм еще не родился, царила полная неразбериха в делах и в умах. Я, например, не знала, что можно вызвать землемера, и ходила с рулеткой, ставила отметины на заборе.

Потом явился Иван и стал мерить шагами, удаляясь от меня, виляя округлым женственным задом. Ванька шел прямо, потом почему-то его повело, как пьяного, в сторону моего участка. Он сделал метку. Таким образом, линия забора оказалась не прямой, а под углом.

Мне это не понравилось. Я собралась высказаться. Мы вышли на дорогу. На дороге стояла барышня из земельного комитета. Когда Ванька ее вызвал? Барышня что-то записала. Ванька поставил подпись. Все смотрели на меня. Я тоже поставила подпись, поскольку все смотрели и ждали и было неудобно задерживать.