Мои знакомые

— Раскусила пустышку! — отрезал Дядюха. — А все остальное брехня. Я бы знал. — Он все знал, с ним все делились, даже проныра-боцман. — Капитана-то, в крайнем случае, знаю. Не такой категории человек, чтобы честь терять.

— Точно, — поддакнул Санька, томимый каким-то тоскливым любопытством: неужто капитан на такое способен.

Как-то не по себе ему стало, будто его самого уличили в чем-то постыдном. Самого бы еще ладно, но Ивана Иваныча! Мир показался каким-то ненадежным, зыбким, точно палубу качнуло под ногами, уходила из-под ног прочность, из души — ясность, которая была во всем облике капитана.

— За что купил, — буркнул радист. — Юшка сам говорил с «полуконуса», правда, хвастался. Главмех, мол, погрозился уволить после рейса за ржавые плунжера, с боцманом ходил к капитану — а вышел пшик, руки коротки, и у капитана тоже. Шоб я так жил!

— Божись всерьез!

— Шоб мне своей не видать.

Наверное он очень любил свою медичку-молдаванку.

— Нет, я не можу, — сказал Дядюха, — я у него сам спрошу. Его же, гада, держат, как лучшего метальщика, оттого и прощают многое. Что я, неправ, Санька? — И сам себе ответил: — Прав! По высшей категории! Они его с Никитичем перевоспитать вздумали, нет же неисправимых, верно? А ты что городишь?

— Значит, другие капитаны его погнали, а наш трус? — наконец прорвало Саньку. — Совесть есть? Или хотя бы уважение к капитану?

— Не знаю, — огрызнулся Венька, — его спроси. У него, говорят, жена совсем юная. А это знаешь, чем они моложе, тем нам дороже. А жить надо. И вообще — что вы навалились? Если ваш Юшка такой халамидник, что служит из милости, так ему и надо. Конфликт исчерпан.

Нет, думал Санька, лихорадочно размышляя о случившемся, не так все просто. Служить из милости — это Юшкина дело. Но как быть с капитаном, взявшим на борт охламона, фактически во вред делу, из корысти, — ведь так получается. Юшкин — никто. А капитан для тебя пример. Сам его сотворил, едва не молился. А теперь вот разрушь, раз такой принципиальный! Спроси обо всем напрямик. Слабо? Тоже трусишь. Ведь он добр к тебе, мореходку обещал, на штурмана… Выходит, и твое к нему уважение на корысти? И стало быть, все одинаковы, а примеры нужны, чтобы легче прожить? Так имеешь ли ты право судить капитана, раз сам таков?

Но ведь это не так, не так, черт — отбивался он от собственных стыдных мыслей, барахтаясь в них, как в омуте. Даже вспотел, тяжело дыша, через силу вынырнув на поверхность. Какое-то время молча глазел на отдыхавших ребят, будто увидел их впервые.

Неожиданно вернулся Юшкин, его встретили хмурым молчанием.

— По места-ам, подъем! — гулко, как из бочки, разнесся голос рыбмастера Елохина.

Крупный, смуглокожий, с тяжелым нелюдимым взглядом из-под густых бровей, Елохин был опытный, с довоенным стажем мастер, отличавшийся твердым характером, какой-то беспощадностью к новичкам. Со всех требовал поровну.

Веньке, который к полудню сдал настолько, что лег на палубе ничком, он спокойно бросил:

— Встать!

— Не могу, — засмеялся Венька бессильно.

— Тогда сиди дома и не рыпайся. А тут — море. Подъем!

Елохин сжал огромные, как гири, кулаки, и Венька, бледный от жары, встав на карачки, поднялся и — заработал. Через час, закатывая новую порцию рыбы, он даже улыбался и легонько пританцовывал, точно кукла, которую дергали за нитки, так что Дядюха удивился:

— Что с тобой, Веня?

— Черт его знает, второе дыхание.

А Юшкину, который наотрез отказался солить, потребовав положенный перерыв, Елохин пригрозил подзатыльником.

— Милый, — сказал Юшкин, — физические наказания на флоте отменены знаешь когда?

— А моральные?

— Ради бога!

— Тогда уматывай в свою машину, полдня я с тебя вычту.

И у Юшкина тоже появилось второе дыхание.

Возле бочек суетился бондарь Сысой. Куда девалась его степенность, раздумчивый говорок; с отросшими волосами он был похож на встрепанного воробья, который умудряется в стае голубей склевать сразу все крохи, — так же отпрыгивал, искоса осматривая чужую работу, вдруг кидался к закатчикам, отбирал молоток и зубило, взахлеб выпискивал: «Вота как надо, вота!» Отскочив, снова подбадривал:

— Не так, не так, тютя, плечо отмотаешь, бей в торец.

— Легче, легче, не тещу гладишь, навскид и поточней.

— Эй, Венямин! Бочка перед тобой али радива? Аккуратней, малая щель — и пропал продуктик! Вот смотри, как я!

И снова подскочив к бочке, показывал, как ударять вкруговую, «без ослабки».

Елохин, скупой на похвалу, только его и похваливал походя: «Молодец, старик, мастер, что и говорить!» Сысой сиял, как новый гривенник, и пуще прежнего старался всех поучить и сам две нормы выдать, такой у него закон был.

— Роздыху ужо себе не давай, роздых, он спину ломит, а то вон товарищ Елоха уже глазом зырит, прости господи.

И снова они, под пологим солнцем, до темноты в глазах перетрушивали солью, уминали в бочках селедку. Санька работал машинально, не чувствуя едучей боли, до того было муторно на душе, все думал о капитане, каково ему между долгом и совестью, а может, плевать ему на такие мелочи, будет портить себе жизнь из-за какого-то Юшки. Венька с Дядюхой вкалывали как ни в чем не бывало, Венька даже насвистывал. Неужто он, Санька, один тут такой, тонкокожий, белая ворона. Все-то его трогает, пустяк душу точит. Или и впрямь стал ему капитан родней родного, и не верит он сплетням — ерунда, палубный треп!

ПИСЬМО

Старпом Никитич принял вахту, и капитан с Санькой привычно засели в штурманской над картой, на которой поблескивали транспортир и линейка. После той болтовни на палубе насчет Юшкина исподтишка вглядывался в чеканное, дубленое лицо капитана, стараясь отыскать в нем ответ на мучившие сомнения, начисто их отмести. Будь они вдвоем, спросил бы напрямик, да вот увязался, как назло, радист, а за ним, прослышав о штурманской учебе, и Дядюха. Он не был бы Дядюхой, если бы остался в стороне от такого перспективного дела. Хотя поступать в мореходку ему было поздно — годы не те.

— Если разрешите, — сказал он капитану, — вам же все одно время терять, а мне сгодится.

— Точно, — поддел его Венька, — вдруг когда-нибудь в одиссеях неизвестный бог превратит команду в камни, один ты уцелеешь и благодаря знаниям приведешь судно в родной порт.

— Одесса от слова одиссея? — вскинулся Дядюха.

— Наоборот!

— Ладно травить, специалист, — смекнул, наконец, Дядюха. — Тебе-то зачем учеба?

— За компанию.

— Подружились, стало быть, — улыбнулся капитан. — Ну что ж, служба и дружба понятия близкие, даже рифмуются. Как, Стах, прав я?

— Не знаю!

Санька вспыхнул, потупясь: не хватало, чтобы дружки приклеили прозвище поэта, и пойдет — у матросов язык острый. Но капитан не стал распространяться и взял транспортир.

За неделю занятий Санька уже разбирался в маяках, знал их характеристики, сигналы. Сказочно раскрывалась карта ночного неба с его таинственными созвездиями, превращавшимися в знакомые ориентиры: Орион, Большая Медведица, Полярная звезда. Сегодня небо было в черной наволоке облаков. И капитан подробно объяснил, как определяться по двум проблесковым маякам вдали на Фарерских островах.