Мои знакомые
Шрифт:
Задний ход — все повторялось сначала.
…Прошла минута. Или час. В висках стучали молотки. Рубашка взмокла. Гудел перегретый мотор. От бестолковых рывков взад-вперед катер, верно, нахватался песку — система засорилась, от машины валил пар. Я вслепую нырял в машинное отделение. Одной рукой — за руль, другой — за шланг, и так, с раскинутыми руками, задыхаясь, пытался продуть трубы. В тесноте спотыкался, рычал от ожогов к снова бросался на сиденье. Михаил что-то кричал сверху, я не слышал и только сжимал зубы в отчаянной попытке сдернуть с места снаряд.
Снова обдало жгучим
Дощатая стенка снаряда была шершавой и теплой. Я открыл глаза. В мокрых ресницах радужно расплылось солнце. Михаил стоял ко мне спиной, навалясь на перила, и смотрел, как Женька укорачивает трос. Катер подтянули. Теперь он почти касался палубы кормой, в которой был упрятан винт.
— Сразу бы так, — сказал Миша, — винтом накоротке размыть под днищем, а потом тащить. Присосало нас, слепому ясно!
— А я виноват? — сказал Женька.
В пору было снова закрыть глаза.
Михаил обернулся:
— А, очунял?
«Еще усмехается, — подумал я со злой отрешенностью. — Хорошо ему на снаряде, как на материке, а тут!»
— Думаешь, так просто? Сам бы попробовал…
— То-то… — перебил он, отворачиваясь, — а ведь ныл: «Ах, мне бы на катер! Хорошо. Сиди себе, катайся…»
— Ко… когда? — Я даже растерялся: такой отчужденностью повеяло от Мишкиного лица. — Когда я ныл?
Так вот оно что!.. А я-то думал, все утро думал: им неловко передо мной, что я отказался от заработка. А им неловко за меня!
Я поднялся, ступил на катер. Он жестко спружинил под ногой.
— Ты чего? — спросил Харин.
— Попробую еще разок.
Он кивнул:
— Давай! А то два часа, а мы загораем. Работать надо…
И ВСЕ ЗА ОДНОГО…
Маша Петухова, диспетчер, докладывая мастеру обстановку, взволнованно круглила глаза. Собственно, ничего особенного за ночь не случилось: кое-где на дальних улицах порвались провода, вышли из строя светильники, туда были посланы дежурные, быстро все наладили, словом, порядок. Но Леонид Иваныч недовольно морщился, и это сбивало ее с толку. Ему бы сейчас радоваться — все ведь обошлось, а он хмуро постукивал карандашом:
— Частишь, как сорока, не угнаться за тобой.
Диспетчер, прикусив губу, обстоятельно, с некоторым даже вызовом повторила, какие меры приняты… Погодя, когда мастер, все так же насупясь, выдавал наряды, монтер Волков, партгрупорг, спросил с усмешкой:
— Что это ты, Иваныч, не с той ноги встал сегодня?
— Может, я всю ночь не спал, — отмахнулся мастер, не вдаваясь в объяснения. — Обсудим день.
— Может, с Паней что?
Жена, Паня, тоже монтер со стажем, трудилась здесь же, в конторе Мосгорсовета, на третьем этаже. Жили, в общем, дружно, если не считать утренней размолвки. А началось с того, что из жэка прислали к ним домой паркетчиков — ремонтировать пол. Им бы заменить отдельные дощечки — нет, у них, видите
ли, размах, фонды у них бездонные. Разворотили все, дважды переделывали, а все — тяп-ляп, неделю семья была буквально загнана в угол.А как ступили утром на новый пол, тот и поплыл, дощечки будто клавиши.
Вот тогда терпение лопнуло. «Да что ж это такое?! У людей пятилетка качества, а у вас? Бухнули материал, как в прорву, не свое, не жаль?»
Его трясло, и в правом виске привычно заныло. Никогда не жаловался, не просил за себя, а тут пригрозил обратиться к их начальнику. Пусть придет, посмотрит, не видать вам прогрессивки, как своих ушей. Это уж точно!
«Да ты кто такой, — вскинулся старший ремонтник, — прогрессивкой нас пугать?»
«Мастер я! Такой же, как ты, только из другого ведомства!»
Сгоряча зачем-то схватил с серванта газетную вырезку, где в ряду передовиков соревнования, отмеченных высшей правительственной наградой — орденом Ленина, — значилась и его фамилия — Леонида Ивановича Филатенкова, да спохватился, положил на место, махнул рукой и пошел одеваться. Паня выбежала вслед за ним в прихожую, дернула за рукав: ладно тебе, распетушился, и тут же зашептала насчет того, что дело поправимое, давно бы надо подкинуть паркетчикам, что положено.
— Совесть им положена, арапам, да обделили, видать.
Взглянул на жену, будто обжег. И вышел, хлопнув дверью. Не стал ее ждать, как обычно.
Люди привыкли видеть Иваныча веселым, уравновешенным и сейчас, почувствовав, что он не в настроении, притихли, молча выслушивали задание, брали инструмент. Только Волков, стараясь рассеять смуту, обронил со смешком:
— Вчера опять со снабженцами поцапался. Выдали спецовку не глядя, безразмерную. Что, мол, вам, на танцы в них? А Хоботов переживает.
— Мое дело с тебя спросить, — не принял шутки Иваныч.
Димка Хоботов, приходивший на работу в модном пальтишке, смущенно поежился, закатывая отвисшие рукава.
— Я не из-за спецовки переживаю, — робко вставил он. — Вы меня отпустите скорее, провода свились на тополе, ночью не разобрал, на утро оставил, тороплюсь…
Мастер уже готов был выговорить Димке за оттяжку, да сбоку неожиданно подал голос Виктор Сараев:
— Ладно, я ему пособлю, мне все равно по пути…
Леонид Иваныч усмехнулся, мельком глянув на Виктора. Вот так всегда — чье-то доброе словцо лечило душу. Да и не «чье-то», а Виктора…
Когда-то было их тут, монтеров, чуть не вдвое больше, а если учесть аварийников да диспетчеров, так и втрое. У кого участочек получше да поисправней, те у печки грелись, дежурные в благополучную ночь вообще на улицу носа не казали — это в холодное время, а в теплынь на скамеечке покуривали, красота. Другим же приходилось «вкалывать»: мотались по городу и в снег и в дождь — на подстанции, оттуда по линиям, искать замыкание на земле и в воздухе, торчать на ветру в телескопических башнях.
Леонид Иваныч не мог мириться с таким беспорядком. Ходил по начальству, на собраниях выступал, вносил предложения. На бумаге все получалось верно. Но бумага одно дело, а жизнь другое, и кое-кто сомневался, будет ли толк.