Моль

ТОТ. Пуля? Петля на шею? Капля яду? Вздор! Не так надо расплачиваться..

Я. Как?

ТОТ. Вот тут я вам не советчик. Сами подумайте. А со стороны. Нет, нет, со стороны нельзя, со стороны мог бы указать большой праведник, радетель. Никола Мирликийский…

Я. Стойте! Послушайте! У меня… у меня помощник есть, по фамилии Суходолов. Вот я с ним, только значительно проще, толковал о том же самом, о чем мы сегодня с вами говорим. А Суходолов. Вот мне он и говорил как-то. О том говорил, что только один есть такой, кто помогает выбраться из темных переулков жизни. Это, говорил мне Суходолов, Никола Мирликийский. А я, знаете, с такой ухмылкой спрашиваю Суходолова, кто, дескать, тебе такую мыслишку подкинул? «Отец мой, — спокойно сказал Суходолов, — родной отец, мужик крестьянский. И еще отец мне объяснял, что человек обязан одной мыслью жить. Но только своей. Другая, чужая мысль, что ж: ею можно тешиться, таскать до времени, как пиджак или шапку. А своя мысль — как своя кожа: с нею живешь до смерти».

ТОТ. Справедливо сказал отец Суходолова. Удивительно хорошо сказал..

Я. А мне от этого, думаете, легче? Повернуться к Николе Мирликийскому я не могу. Своею мыслью не живу. Так что и не доведется мне выбраться из темных переулков жизни.

И вот тут, Владимир Борисович, я уже прерву ту, давнюю, но почти буквально воспроизведенную «беседу двоих». Потому что дальше — было просто…

«Что?» — переспросил старик. А я сунул руку в карман. Старику, понимаете, почудилось, что я сейчас вытащу пистолет и… А я держал в руках бумажник и медленно вынимал из нее старую, выцветшую фотографию, на которой с трудом угадывалось изображение полковника и девушки.

Я протянул фотографию и сказал:

«Полковника убил подлец»..

«Что за подлец?» — почему-то шёпотом спросил старик.

Я ничего не ответил. Спрятав фотографию в бумажник, я некоторое время пристально разглядывал лицо старика. Потом сказал:

«Ну, вот… Я ухожу».

И далеко не сразу ушел. О чем-то еще хотелось говорить, но слова как-то не подбирались. Старик вроде бы догадался об этом, и даже начал меня просить, чтобы я приходил к нему. Он так и сказал:

«Кто знает, может быть вам обязательно нужно сидеть в моей комнатке. Ведь говорил же когда-то тот крестьянский отец о темных переулках жизни, из которых есть всё-таки выход. И еще правильно говорил крестьянский отец о собственной мысли, с которой только, как с собственной кожей, надо жить до смерти. Так что приходите».

— И вы приходили?

— Да, — ответил Решков. — Несколько раз я приходил к нему, в его одиночество .. . чтоб хоть немножко и себя почувствовать человеком. А когда еще раз пришел, уже было поздно. По лестнице, на рваном одеяле, выносили умершего старика, а в его комнату — в его отдельную комнату с сияющей улыбкой втаскивал свой сундук какой-то милиционер. От милиционера несло самогонным перегаром.

Автор совершенно отчетливо представляет себе эту беседу Решкова и Кулибина.

Автор не берется разгадывать тайну их сложной и не совсем понятной дружбы, возникшей тогда, когда само время не располагало к сердечности и никто не знал, что принесет завтра. Всё шаталось. Почвы под ногами не было…

Не только Решков, но и Ленин и Дзержинский с «гвардией Октября», все главные чекисты мало верили в свою случайную победу.

Ленин, готовясь прощаться с Октябрем, намеревался поскандальней хлопнуть дверью: на Россию ему было «наплевать».

Дзержинский вообще не принимал всерьез «завоевания».

А что же Ленин? Ленин знал, что он — калиф на час. Будь он народным вождем, будь Октябрь — русским Октябрем, Ленин, по примеру земского старосты Кузьмы Минина и князя Пожарского, призвал бы русский народ к защите «русского Октября». Такой зов не прозвучал. Ленин обратился не к народу, а к чекистам. Домысел? Нет, таков факт.

Об этой ленинской мольбе к чекистам говорили между собою Решков и Кулибин. Эту беседу, по сохранившимся отрывочным заметкам, и восстановил Автор, сделав оговорку, что на этот раз он не может, как обычно, сослаться на совершенно точный источник то ли потому, что он, Автор, в свое время не записал, когда, где, при каких условиях прозвучала эта знаменательная истерика Ленина, то ли потому, что потерялась страничка с записью этой ленинской мольбы к чекистам. Автору ничего не оставалось делать, как довериться своей памяти [1] .

1

Когда уже была закончена «Моль», в руки Автора попала газета «Известия» за 8 декабря 1968 года, с очерком «Лениниана: поиски и находки»… В этой «Лениниане» (цель которой окружить нимбом гениальную голову Ленина к столетию со дня рождения «гения и вождя мирового пролетариата») сказано: «1 апреля 1919 года председатель Совета обороны В. И. Ленин передал телефонограмму во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию с предписанием призвать к бдительности всех работников чрезвычайных комиссий»… Затем, в «Лениниане», приведены слова Ленина, слова не к русскому народу, а к чрезвычайным комиссиям: «Мы должны еще 3–4 месяца продержаться, и только тогда на нашей стороне будет победа. Сейчас наступает самое трудное, самое тяжелое время, и мы должны поступать как революционеры»…

Примечательны еще и такие признания:

Июнь 1919 года… Ленин отменяет приказ Реввоенсовета о снятии с поста Командующего Восточным фронтом бывшего царского полковника С. С. Каменева. Телеграмма Ленина: «Вновь назначен С. С. Каменев. Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной» («Новый мир», № 3, 1969 года, мемуары «Товарищ Главковерх»).

Июль 1919 года… Воззвание Ленина: «Товарищи! Наступил самый критический момент социалистической революции. Все силы… должны быть направлены, чтобы отразить нашествие Деникина»… Телеграмма Ленина с приказом «Особыми отрядами… обработать каждую волость… брать заложников» («Литературная газета», 9 июля 1969 года, обзор «Неделя Ленина — 50 лет назад»).

Октябрь 1919 года… «Ночь эта — четырнадцатого октября 1919 года — была особенно напряженной: Деникин угрожал Орлу, рвался к Москве. Ленин сказал иностранному коммунисту Себальду Рутгерсу, который уезжал за границу: — Если вы в пути услышите, что Тула взята, то вы можете сообщить нашим зарубежным товарищам, что мы, может быть, вынуждены будем перебраться на Урал» («Литературная газета», 23 апреля 1969 года, «Короткие истории» — автор Борис Галин).

Память и восстанавливает прошлое.

Ленин привез с собой Надежду Крупскую. Одни говорили: «друг вождя», другие — «жена». Третьи, кто похитрее, называли Надежду Крупскую — «другом-женой Ильича». «Друг-жена», как известно, не порадовала Ленина детишками, и с этой стороны у него особых забот и тревог не было!

У Дзержинского — по-иному. У него — жена и кучка наследников. Нет, свою семью он не привез, и детки Председателя чекистов не любовались мастерством карательных отрядов, батальонов, полков, дивизий имени Карла Маркса. Председатель своих чад и домочадцев оставил в Швейцарии, в покое и благоденствии. Расчет был трезвый: игра в революцию закончится, и тогда он, Дзержинский, без хлопот вернется в свою уютную, обжитую швейцарскую квартиру.

Но не только об этом толковали Решков и Кулибин. Было много и других бесед. Жестоких и лирических. В том числе и с попыткой пофилософствовать. Об одиночестве, например.

Вспомнив об этих беседах об одиночестве, Автор — далеко отодвинутый от тех, уже ушедших в историю дней — признается, что и он сам, под чужим небом, сам искал одиночества. И не по прихоти воображения. Такова — потребность. Умолчать об этом Автор не хочет, и потому расскажет —

Как ресторан Кюблера стал приютом одиночества

Открытие было сделано не сразу, а после того, как в сторону были отложены справочники и планы… Автор убедился, что красиво изданные карты и отлично напечатанные путеводители могут устроить лишь туриста, а не человека, ищущего одиночества. Автор — не турист.

И он сам нашел то, что ему нужно. В громадном европейском городе он искал одиночества, и обнаружил его без посторонней помощи в ресторане Кюблера, в выгодном для хозяина деле, построенном по принципу «посетитель сам себя обслуживает».

Всегда битком набитый, ресторан Кюблера шумел разноязычными голосами, расцвечивался лицами — молодыми и старыми, белыми и черными, смуглыми и бронзовыми.

Здесь — короткие юбки и длинные, как саван, индусские сари… Трубки и сигары, пахитоски и обычные цыгарки — всё уживалось рядом.

И разные цены…

За этим столом — английский бифштекс, за тем, слева, тарелки горохового супа стоимостью пятнадцать копеек… Там пьют вино, не заботясь о его стоимости, а невдалеке стоит старик, дрожащими пальцами отсчитывающий, возможно, последние пфенниги за «маленькое пиво».

Войдя в ресторан, Автор терпеливо ждал, когда освободится его обычное в уголке место, слева у окна.

Жизнь приучила его не нервничать.

Дождавшись, он садился на стул, потом оставлял на столе газету (знак: «занято»), шел в очередь, на ходу приготовляя пфенниги, получал «маленькое пиво» и возвращался к привычному окну. И сразу чувствовал себя попавшим в удивительное одиночество среди кругом звенящих голосов, вскриков и смеха.

Автор сидел долго. Иногда он поднимал голову, и тогда видел себя в зеркале — седым, немножко грустным, с глазами, к которым сбегались печальные морщины.