Молчание отца

Трактористы с улыбками смотрели на дохлявого старичка: врет, небось, как всегда!

Сапрон почесывал давний ножевой шрам на жилистой, в буграх, шее, кивал седой головой – точно! – была рукопашная ночью, как раз посеред деревни! Очнулся под утро: голова разламывается, глаза кровью запекшейся склеены, рядом немец с ножиком, в кулаке зажатом, валяется, и ржавый крестьянский топор с налипшими рыжими волосами…

Вот, ведь, как в жизни моменты совпадают!

ПО ДОМАМ!

– Садись, Батрак, в мотоцикл, подвезу, – предложил бригадир Лыков, забыв, что активист не любит отзываться на прозвище.

– Сами вы тут все батраки! – осерчал деревенский политик. – Живете по принципу “яко наг, яко благ” – без барина, без кулака, без парторга.

Один только у вас погоняла – председатель, да и тот советский, совсем старый. Вы, вроде Джона, из века в век задарма работаете.

Прислонив ладонь к уху, внимательно слушал, ничего не понимая, дезертир Никиша. Слова удивляли, манили таинственным смыслом других времен, только и всего. Про Никишу давно забыли, что он был когда-то дезертиром. Еще в семидесятых годах прошлого века, по весне, милиция приехала в Тужиловку и достала его, полуслепого, вроде крота, из погреба – не на страх, но уже как бы на смех людям: вот он, дескать, ваш землячок! Когда Никишу вытащили за шиворот из подвала, дезертир первым делом показал пальцем на солнце: “Он там сидит, пыхая!”

“Кто сидит?” – спросил его милиционер.

“Там, на солнце, сидит военный человек!” – Старику мерещилось вечно сердитое небесное существо со вспыхивающим лицом.

Отец отвернулся от всех лицом к полю. Но и сама спина словно хотела что-то сказать. Подошел к лемеху плуга, сбросил сорняковый стебель, наполовину увядший, но все еще зеленый.

Митя держался рядом с отцом, и в то же время в некотором отдалении, чувствуя одновременно смущение и гордость. Дело не в призе, который всего лишь второй, а в ощущении томительного детства, длящегося рядом с этим человеком, который очень редко, но все-таки гладит грубой ладонью по стриженой голове. Теперь этого уже не будет…

Осмеяние и глумление над всем и вся кончаются здесь, на этих холмах, озаренных солнечной дымкой. Здесь последняя простота жизни, уходящей смыслом своим в черноту земли.

Хлопнула дверь председательской “Волги”. Значит, и остальным пора уезжать!

– Земля… – произнес отец задумчиво, когда они с Митей остались одни посреди поля, ставшего вдруг просторным до необъятности. Слышались шумы отъезжающих тракторов. Отец не спешил заводить “Кировец”, покосившийся на левый бок, словно и трактор только сейчас тоже вдруг осознал свою старость. – Кто же ее такую купит? Кому она нужна?..

Если только для перепродажи… Эту землю можно купить только вместе со мной, а я не продаюсь, я не крепостной, я теперь сам по себе, совсем одинокий посеред ее.

Почему “такая” и что с ней, с землей, произошло, Митя стеснялся спросить. Он заметил, что отец взволнован.

“Как бы он сегодня не выпил! – опасался Митя. – Сейчас заедет в магазин, возьмет бутылку и – понеслось!..”

Отец сдирал с рукава репейник. Одинокие вспаханные борозды – каждая тоже “сама по себе” – круто уходили к горизонту, словно их прочертил ногтями великан. В небе трепыхался, посвистывая, веселый жаворонок.

Митя чувствовал внутри себя размягченность, будто тоже выпил с мужиками, но не вина, а какого-то нового настроения, в нем загорелась вместе с яркостью дня смутная надежда. Хотелось окликнуть отца: “Па!..” Но не знал, что спросить в эту остановившуюся минуту их жизни. “Не гибни! – шептал спине отца, боясь, что тот обернется и посмотрит своим обычным, почти невыносимым взглядом. – Найди в земле то, чего нет в тебе самом. Она, земля, без тебя тоже никакая, только ты один ее понимаешь”. – Митя видел сиротство полей, запечатленное в изгибе холмов, в серых линиях посадок – труд пахаря не вызов земле, не подачка, брошенная ей человеком, но вечные, не до конца выясненные отношения, попытка снять проклятье труда, дать ему новый смысл.

– Поехали домой, па! – Он осторожно дернул отца за рукав. – Мать ждет нас к обеду.

НОВЫЙ ГАРМОНИСТ

Лето прошло спокойно. Отец так и сказал Мите – отдыхай! Учись, читай книги. Ты скоро пойдешь в десятый класс, и должен знать, чего тебе нужно добиться в жизни! А на комбайн я возьму помощником Кузьму, молдаванина. Он тут со строителями на шабашку приехал, но и в технике соображает. Он жилистый мужик, справится. Хлеб в этом сезоне большой, делов много…

Отец приходил с поля в сумерках. Возле клуба к этому времени собиралась молодежь, раздавались первые звуки гармошки. Джон называл гармошку “пилим-пилим”, неуклюже отплясывал под смех собравшихся.

Вместо старого, умершего в прошлом году гармониста, объявился новый,

Алешей зовут – такой же светловолосый, веснушчатый, как и прежний.

Есть в гармонистах похожесть, будто из одного теста слеплены. Алеша приехал из среднеазиатской республики вместе с родителями, зато играет по-здешнему, будто родился в Тужиловке. Так же прикрывает глаза, скалит редкие зубы в напоре игры, быстро выучил местную

“Матаню”. Парни научили его пить самогонку под слабую закуску, хотя в своей республике он ничего крепче кумыса не пробовал.

И гармошку где-то достал елецкую, “рояльную”, ручной работы, с алыми мехами и лаковыми деревянными клавишами. Старинные гармошечные мастера умерли, а гармошки все равно откуда-то опять появляются.

“Откуда все снова здесь берется?” – размышляет Митя.

Алеша говорит по-русски чисто, в синих глазах тепло Ташкента, который он забыть никак не может. Мать его там была учительницей начальных классов, а здесь работает почтальонкой. Нет в Тужиловке маленьких ребят, учить некого. Отец Алеши, Василий Викторович, по образованию инженер-электронщик, работал на авиационном заводе, а здесь заведует колхозной мастерской, достает запчасти для тракторов и комбайнов. Человек он, по словам Митиного отца, грамотный и ответственный.

По темноте отец возвращался с поля, снимал пиджак, пахнущий соломой и машинным маслом, прислушивался к отдаленным звукам гармошки. В такие минуты лицо его размягчалось, в глазах появлялось что-то давнее, усмешливое. Мать накладывала на тарелки еду, кормила хорошо

– мясо было на завтрак и ужин, обед из колхозной столовой возили прямо в поле.

Отец не спеша ел, затем вставал из-за стола, вялыми движениями раздевался, мылся в ванной. На кухне пахло дымом от сухих чурбачков, которыми мать растапливала титан, чтобы нагреть воды. Купала мужа долго, как маленького, натирала спину, что-то ему говорила, тихо смеялась. Митя ревниво прислушивался к ее странному голосу, воркующему за дощатой перегородкой.

Искупанный отец вновь появлялся в комнате – с мокрыми волосами, в пятнистом от воды спортивном костюме, шлепал босыми ногами по дощатому полу, оставляя влажные следы, ложился на кровать, смотрел по телевизору новости, прищуривался, но взгляд его стремительно мутнел, веки закрывались. Он дремал, однако мышцы под кожей скул хранили напряжение, бугрились, как у гипсового солдата, покрашенного бронзовой краской и стоящего возле деревенского кладбища у братской могилы.