Молчание
Шрифт:
На площадке она стянула футболку и с некоторым вызовом бросила ее на богато украшенные резьбой перила балюстрады. Она еще не думала, что надеть. Том только вчера вечером объявил ей, что она должна сопровождать его на благотворительном вечере в Публичной библиотеке. Обычно он не ставил ее перед фактом. В других обстоятельствах она, возможно, нашла бы в себе силы сказать, что ей не хочется туда идти: тащиться в Нью-Йорк в самый разгар дня, оставить Неда одного в такое время!
Выхлоп холодного воздуха из кондиционера в хозяйской спальне слегка припахивал лавандой. Карен опустила плотные парусиновые шторы на окнах, ликвидируя панорамный вид на Манхэттен, из-за которого эту квартиру принято было считать пределом мечтаний. Стало не так жарко, городские шумы снизились до невинного басового гула. Карен вытянулась поперек кровати,
Карен проспала, наверное, час с небольшим.
Стоя возле ванной, она смотрела на воду, хлеставшую из крана, и удивлялась со сна, почему та льется почти беззвучно. Потом уселась на плетеную позолоченную корзину для белья и выпила апельсинового сока — прямо из пакета, который она нашла в маленьком холодильнике в гардеробной Тома. Когда ванна наполнилась, Карен вернулась в спальню.
Открыв дверцы стенного шкафа с решеткой типа «жалюзи», она стала рыскать по вешалке с вечерними туалетами, удостаивая внимания только те из них, которые могли удовлетворить вкусам Тома. Ему нравились простые платья классического покроя — ничего такого, по чему ее можно было бы слишком легко опознать или что могло бы вызвать кривотолки. Она нашла коротенькое узкое черное платье без лямочек и, приложив к груди, повертелась перед зеркалом «псише» у противоположной стены.
Не вполне удовлетворенная своим видом, Карен взяла платье двумя пальчиками и милостиво позволила ему упасть к ее ногам, внезапно устыдившись того, что она все еще старается заслужить одобрение мужа.
Но это еще не все. В зеркале над своими голыми плечами она увидела, что верхний ящик ее письменного стола был чуть выдвинут. Он должен быть заперт! Она резко развернулась, удивляясь, как это не бросилось ей в глаза, когда она вошла в комнату.
Письменный стол, точнее изящный секретер эпохи королевы Анны, который Карен превратила в склад, был забит бумагами: разрозненные письма, старые счета, неоплаченные квитанции за парковку, театральные программки, пригласительные билеты — сумбурная хроника ее нью-йоркской жизни, ее супружества, ее превращения в светскую львицу, ее все более редких выездов в город. Верхний ящик, в котором хранились семейные медицинские карты, она всегда держала под замком. Служанка, разумеется, знала, где лежит ключ, но подозрение, что Эльвира копалась в ее столе, было абсурдным.
Это мог быть только Том.
А почему нет? После «прорыва» Неда он, что вполне естественно, захотел просмотреть записи доктора Мискин. Карен выдвинула ящик целиком и обнаружила, что искомая папка лежит на самом верху. Но Том за всю неделю ни разу не ночевал в городской квартире, ему пришлось бы выкраивать время, чтобы заехать сюда с работы. Но и это, каким бы добросовестным отцом он ни был, казалось маловероятным.
Она достала папку Неда, которая всегда вызывала у нее чувство вины своей объемистостью, и пролистала машинописные страницы с психоаналитическим отчетом Лии Мискин. Ничто в ее записях не помогло Карен понять, почему ее сын спустя пять месяцев после того, как ему исполнилось три года, перестал разговаривать, как будто это было одним из факультативных приложений к жизни. Впрочем, Мискин не вполне владела информацией. Карен сказала ей — в присутствии Тома, — что не было никаких предвестий. Но это не соответствовало действительности. Вскоре после того, как она стала брать Неда с собой в Овербек на свидания с Джо (исключительно в те дни, когда у няни был выходной), мальчик выдал ей как снег на голову: «Мам, я совсем не хочу учиться говорить».
Ну, с ним-то все как-нибудь утрясется, и, прости меня господи, совсем скоро, подумала Карен.
В конце папки ей попалась бумажка, затесавшаяся среди рецептов и карт развития, которые давным-давно следовало бы выбросить, но которые она хранила из сентиментальности. Это был номерок на прием к врачу из клиники на Леннокс-Хилл — той самой больницы, где родился Нед. Прием был назначен на 16 июня 1990 года, на 10.30 утра.
Прием, на который она так и не явилась.
Узнав подпись доктора Голдстона, Карен судорожно захлопнула папку, сунула ее назад в ящик и села на постель. Беспокойство, охватившее ее, как только она переступила порог квартиры, нахлынуло с новой силой.
Не этот ли документ искал
Том в папке Неда — и, по всей вероятности, нашел?Она как сейчас видела часы на стене палаты, видела себя, лежащую под ними на хирургическом столе: ноги пристегнуты ремнями, на колени наброшена простыня.
Семь минут…
Доктор велел ей лежать в этой позе семь минут, а сам удалился в кабинет, присел за письменный стол с кожаным верхом и принялся заполнять какие-то бумаги. Дверь он оставил открытой, и, чтобы его увидеть, достаточно было повернуть голову и чуть-чуть вытянуть шею. Рядом суетится сестра: заглядывает под простыню, приговаривая, что «там» все идет как по маслу.
Ей страшно, дико страшно. Такое чувство, что она в ловушке, что она никак не может очнуться от безумного кошмара. Уйти ей мешает не то, что исчезла одежда, аккуратно развешанная ею на стуле у кушетки, а присутствие доктора Голдстона, который то и дело поднимает лицо от своей писанины и улыбается ей ободряющей отеческой улыбкой, словно внушая ей, что она должна быть здесь, должна пройти через это тяжкое испытание («Осталось каких-то пять минут, Карен») только для того, чтобы доставить ему удовольствие.
Загорелый, привлекательный пожилой мужчина с густой шевелюрой тронутых серебром волос, с убаюкивающим, как виски с медом, голосом, доктор Голдстон немного напоминает ей Уолтера Кронкайта, [11] словно созданного для триипостасной роли отца, мужа и профессионала. Она переводит взгляд с часов на доктора и видит, как тот достает из ящика стола миниатюрный пульверизатор и брызгает им в рот, после чего, послюнив пальцы обеих рук, пошленько приглаживает непослушные лохмы (там, где они гуще и серебристее — над ушами), выбившиеся из-под лака. Видит, как он встает, поправляет белый халат с вышитой над сердцем монограммой и, посмотревшись в невидимое зеркало (явно не предполагая, что за ним наблюдают), одобрительно улыбается своему отражению гаденькой улыбочкой.
11
Кронкайт Уолтер (р. 1916) — знаменитый американский тележурналист и обозреватель, предсказавший в 1968 году поражение США во Вьетнаме.
Потом достает черную пластиковую шкатулочку размером с контейнер для школьных завтраков, торопливо исследует ее содержимое, захлопывает крышечку и выходит из кабинета.
А что, если Том пытался связаться с доктором Голдстоном? Вдруг он уже с ним переговорил?
Нет, это не в его духе.
Что-либо выяснять у какого-то долбаного призрака.
Или все-таки…
Да нет, на самом деле не о чем беспокоиться.
Карен лежала в остывшей воде, лишь наполовину убежденная, и все же твердо решила не давать волю беспочвенным подозрениям. Никакого доктора Голдстона не существует — по их обоюдному соглашению, его вообще никогда не существовало.
Она уцепилась за мысль о том, что известие о фантазийном друге Неда вызвало у Тома желание перечитать записи Мискин. И вот он выкроил время в своем плотном деловом графике, приехал сюда и порылся в письменном столе; это лишь доказывает, насколько искренен он в заботе о мальчике. Возможно, Тому было неприятно сознавать, что его сына водят лечиться к какой-то «психичке» (он называл ее не иначе как «угрюмая мымра Лия», но испытывал к ней трогательное доверие). И думать нечего, что он заглянул бы дальше плотно исписанных листов ее пространных записей.
«Нед явно весьма желанный ребенок, — прочитала Карен в одном из первых отчетов Мискин, — чей мир начинается и кончается острым осознанием того, что он — центр крепкой, заботливой, любящей семьи».
Вода бесшумно падала из золотистого крана.
Карен разбалтывала горячую струю по всей ванне, проверяя невидимый поток пальцами ноги, пока случайно не повернула кран, и сразу стал слышен шум — скорее даже рев, на ее слух, — воды, бьющей по воде.
Время сомнений миновало.
Подтянув блестящее колено чуть не к самому подбородку, Карен осторожно смыла с ноги пузыристую пену, чтобы можно было осмотреть царапины на внутренней и задней поверхности бедер. Сеточка царапин, видневшаяся над ватерлинией, уже начала бледнеть; когда-то жесткие рубцы, теперь почти неразличимые на ощупь, были чувствительными, только когда она нажимала на них кончиками пальцев.