Молчащий

— Геолог.

— Я не о том. Почему у тебя так душа лежит к ненцам?

Павел растерялся от такого вопроса: Павел Максимыч

знает, что ненец спас его от смерти. Значит, не об этом спрашивает, что-то другое имеет в виду.

— Не знаю, Иван Максимыч. Нравятся они мне. Иной раз и уезжать не хочется.

— А ты не уезжай. — Широкое, бледное лицо старика засветилось лукавой улыбкой. — Дались тебе эти камни. Что в них: ни души, ни понятия. Другое дело олень — живой, умный, всё понимает. Оставайся. Будешь заместо меня, ты ненцам больше поможешь...

— Ну что вы, Иван Максимыч!

— Молчи, дай слово скажу. Должен я когда-то кому-то умное и нужное слово сказать? Ты будешь тут начальником. Многое сделаешь. Меня вон, старика плешивого, — для большей достоверности Иван Максимыч наклонил голову перед Павлом, — никто в районе не слушает. Грамоты не хватает. А не хочешь заместо меня, всё равно иди к нам. Я тебе своей рукой чум поставлю, свет проведу, а оленей ненцы дадут. Каждый по штуке, и то уже стадо большое будет. Женишься потом. Вон к старику Себерую дочь приехала. Грамотная. Чем не пара? Будете жить, а главное — начнём помаленьку помогать ненцам, чтобы поняли они эту... как выразиться?

— Поняли необходимость жить культурнее. Так?

— Вот-вот.

Иван Максимыч замолчал. Видно, думал об этом не раз.

Павел тоже молчал. Такие мысли приходили ему в голову, но что-то мешало пропустить их в сердце и окончательно принять.

— Я тебе, Иван Максимыч, пока ничего не скажу.

— Понимаю, Павлуша. — А увидев, что Павел как-то виновато опустил глаза, торопливо добавил: — Не думай, что обижаюсь, я в самом деле понимаю. Но и ты пойми — нужен ты нам.

Павел так и не уснул в ту ночь, смотрел, как за окном одиноко встречала утро старая лиственница, и жалел её.

А почему бы действительно не отойти от привычного и дать душе побольше хлопотной работы, к которой лежит сердце? Остаться тут года на три, постараться изменить образ жизни в стойбищах ненцев. Собрать разбросанных по тундре комсомольцев, оживить комсомольскую организацию, построить новый клуб вместо этой развалины, наконец — собрать хорошую библиотеку, пустить в жизнь записанные яробцы, ставить концерты. Районное начальство должно поддержать всё это.

Нынешняя его работа... О, тут совсем просто. Рядовых инженеров до чёртиков. И если на одного станет меньше, от этого геология не пострадает. «Миссионерство какое-то», — усмехнулся Павел, но уже почувствовал, что мысль остаться в тундре не кажется нелепой.

Накинул шубу и вышел. Остановился у лиственницы, опустился на пенёк, где неделю назад сидела Анико.

Как хорошо иногда ночью не уснуть. Приходят мысли не обычные, не дневные, а сокровенные; как здорово осознать вдруг, что ты стал немного взрослей, искренней, добрей.

Иван Максимыч тоже не спал, думал о Павле.

Здесь, на Севере, часто встречалась, наезжая, гниль человеческая: скупали за бесценок шкурки, кисы, и вся беда заключалась в том, что нередко многие местные жители судили о всех, кто не был ненцем, по ним.

Но Павел не интересовался мехами, зато каждый раз, уезжая домой, набивал рюкзак всякими пустяками: табакерками, ненецкими медными украшениями, камнями — и даже детские куклы ухитрялся брать с собой. Ненцы удивлялись, а потом, когда ближе узнали Павла, приносили ему в подарок шкурки, но Павел отказывался, говорил, что сам научится ловить песца.

Иван Максимыч вспомнил Анико, как она чуть ли не с отвращением стряхивала с пальто шерстинки, которых всегда много в доме — люди заходят в малицах, кисах. А Павел нет. Ни разу не приметил Иван Максимыч в нём брезгливости; со всяким ненцем Павел находил о чём поговорить, а начал сказки записывать — так его узнали и полюбили даже в самых дальних стойбищах.

Вот и три дня назад приехал к Ивану Максимычу старец лет под девяносто, древний Мендако.

— Что тебя заставило запрячь упряжку молодых лет? — спросил удивлённый Иван Максимыч, поддерживая под руки старика.

— Смерть поджидаю, — крикнул Мендако. Он плохо слышал, и ему казалось, что другие тоже на уши жалуются. — Люди до меня донесли слова о русском парне. Хочу вот на него поглядеть да отдать всё, что знаю.

— Да ведь у тебя и голос старый, — пошутил Иван Максимыч.

— Ничего, петь я могу. Пойдём.

Три дня Павел не принимал никого. Три дня из дальней комнаты дома слышался голос старца.

Уезжая, Мендако подарил Павлу из своей упряжки красивого белого быка. Павел не отказался. Это был особый подарок, подарок за радость, за добрую душу, как сказал Мендако, и не принять оленя означало крепко обидеть старика.

Иван Максимыч вспоминал всё это и не жалел, что от имени ненцев сказал приезжему русскому: «Ты нам нужен». Маленькому северному народу необходимы такие люди, как Павел, чтобы помочь ненцам сделать жизнь в тундре такой же благоустроенной, как на Большой земле.

лёшка проснулся внезапно. Этого с ним никогда не бывало. Недоумевая, лежал с открытыми глазами, пытаясь понять, что могло разбудить его. Осталось ощущение неуловимой тревоги, и оно не давало уснуть. Осторожно вытащил руку из-под головы братишки, посмотрел на часы: два.

Рядом зашевелилась мать, и Алёшка затаил дыхание.

— Не спишь ведь, я знаю, — прошептала мать.

— А что, ма?

— Почему не спишь? — Мать, видно, даже не вздремнула.

— Не могу, ма.

— Что случилось?

Обычно Алёшка от матери ничего не скрывал, но сейчас заколебался. Мать — человек старых взглядов, вряд ли она поймёт, что творится в его душе.

А сам чувствовал: что-то уходит от него с отъездом Анико. Уходит медленно и больно. Может, это надежда на любовь.

— Почему молчишь? — спросила мать, тревожно вглядываясь в лицо сына. Чёрные отцовские брови сдвинуты, рот по-дётски полуоткрыт.

— Спи, мама, у меня голова немного болит, — сказал Алёшка и отвернулся.

Мать поняла и решила, что лучше помолчать. Сын уже взрослый. Женщина в тундре искренне верит в силу и ум мужчины. К тому же видела, как вчера Алёшка что-то быстро говорил Анико. Жаль, что по-русски, она ничего не поняла. Только в глазах сына не было радости.

Что случилось? Разве Себеруй не отдаст свою дочь Алёшке? Он и красив, и ловок, и оленей много...

А Алёшка вспомнил интернат, как он не решался послать Анико записку и она на вечере танцевала с другим, потом с ним же пошла гулять. Алёшка сжимал в руке помятую записку и клялся побить своего соперника. После отбоя дождался его в дверях, но ударить не смог.

И сейчас Алёшка не может победить то, что отнимает у него Анико, теперь уже навсегда. Соперником была жизнь. Анико уехала. Все говорили, что она приедет обратно, но Алёшка знал, что вернуться оттуда, с Большой земли, не так-то просто, тем более ей. Вернуться для неё — это начать всё с нуля.