Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет

А фамилия у него была Занзивеев.

И нельзя было узнать – кто такой Занзивеев? За какие заслуги был он выбран своими избирателями? Кому нужно было это пустое место?

По ночам Занзивеев иногда просыпался на своей узкой постели, всплескивал руками, поджимал худые колени к подбородку и, свернувшись таким образом в комок, хохотал долго и весело.

Занзивеев был страшный человек.

* * *

Однажды какой-то добрый мягкосердечный журналист, давно уже следивший за одиноким, скромно бродившим по кулуарам Занзивеевым, подошел к нему и снисходительно сказал, протягивая руку:

– Позвольте познакомиться… Я давно уже хотел вас спросить… Зачем вы ходите всегда особняком? Что заставляет вас ходить вдали от партий, никогда не выступать на трибуне, не заявить вообще каким-нибудь образом о своем существовании?

Занзивеев пожал плечами и сказал еще более снисходительно, чем журналист:

– Ах вы, вьюноша… Да зачем же мне это нужно?

Так как Занзивеев сделал ударение на слове «мне», то журналист возразил:

– Другие же делают это!.. Люди, находящиеся в одном положении с вами…

Занзивеев охнул и закатился тоненьким смехом:

– В одном положении? Нет, дорогой мой, не в одном положении… Хе-хе! Я, миленький, совсем другое!..

– Да что же вы такое? – спросил с некоторым любопытством журналист.

– Я-то? Я, миленький, большая персона. За меня голой рукой не берись. Депутатов-то может четыреста штук одинаковых, а я особенный…

– Что ж вы, – усмехнулся журналист, – в министры думаете попасть?

Занзивеев сделал серьезное лицо.

– Видите ли, дорогой вьюноша… Министров-то несколько штук, а я один. Губернаторов разных, тайных там советников – много, а я один.

Он задумался.

– Я не говорю, конечно, министр – большая власть, а все же я больше…

– Именно, вы? Вы – один?!!

– Я, миленький. Я. Захочу я, чтоб были броненосцы, – будут. Захочу, чтобы неприкосновенность личности была, – будет! Я-то не честолюбив… А захоти я – ездил бы в золотой карете на каких-нибудь редчайших розовых лошадях, и народ отдавал бы мне королевские почести. Вот как! Потому я – единственный, все во мне и все от меня!

Занзивеев оживился. Глаза его сверкали, руки бешено махали в воздухе, и торжествующий голос звучал как труба.

– Я скромный! – кричал он, пронзительно смеясь. – Меня никто не знает… А кто провалил те законопроекты, которые мне не нравились, кто может подарить России мир и преуспеяние или – если у меня скверное настроение – новую бурю, новый взрыв народного возмущения? Кто может облагодетельствовать народ? Занзивеев! Конечно, Занзивеев не рекламист, он не говорит с трибуны глупостей, Занзивеев скромный. А вы, вьюноша, ха-ха! думали снизойти до меня, обласкать, пожалеть меня… Ха-ха. Не-ет, миленький… Занзивеев-то самый, может, сильный, самый страшный человек и есть!

– Черт возьми! – рассердился журналист. – Если у вас не мания величия – расскажите, в чем дело.

Занзивеев взял его за руку, отвел в угол, огляделся и пронзительным шепотом сказал:

– Кто я? Вы знаете, что у нас большинства нет? Вы знаете, что все последние голосования по важнейшим вопросам в Думе решаются большинством одного голоса…

– Ну да, знаю.

Занзивеев наклонился к самому лицу журналиста и, дрожа от внутреннего восторга, прошипел:

– Так вот этот один голос – именно я! Захочу – будут у нас броненосцы, захочу – не будут… Как – смотря по настроению.

– Черррт возьми! – только и мог сказать потрясенный журналист.

* * *

Снова Занзивеев ходил по кулуарам из угла в угол, одинокий, шевелящий пальцами и усмехающийся.

Тихо и скромно ходил, держась у стенки, страшный человек.

Журналист, спрятавшись за колонной, следил за ним. Потом подошел, взглянул робко и почтительно на Занзивеева и прошептал:

– Пропустите законы о печати.

– Вы мне нравитесь, – подумав, сказал Занзивеев. – У вас нос симпатичный. Хорошо, пропущу.

Тяжелое занятие

Недавно в Думе какой-то депутат сказал речь приблизительно следующего содержания:

– Я не говорю, что нужно бить инородцев, вообще… Поляков, литовцев и татар можно и не бить. Но евреев бить можно и нужно – я удивляюсь, как этого не понимают {Подлинные слова, сказанные Марковым вторым с трибуны 3-й Думы.}?!

Тогда же многие заинтересовались – как, каким образом депутат мог додуматься до сказанного им? Многие изумлялись:

– Что это такое? Как человеческая голова может родить подобную мысль?

Вот как:

Однажды депутат не пошел в Думу, а остался дома и сидел в кабинете злой, угрюмый, раздражительный.

– Что с тобой? – спросила жена.

– Речь бы мне нужно сказать в Думе. А речи нету.

– Так ты придумай, – посоветовала жена.

– Да как же – придумай! Вот сижу уже третий час, стараюсь, как ломовая лошадь, а голова все не думает!

– Удивительно! Как же это человеческая голова может не думать?

– Да так вот. Вот сижу и твержу сам себе: ну, думай же, черт тебя возьми… Придумывай речь. Ну! И тут же глядишь на обои – думаешь: какие красивые красные цветочки! Или на стол посмотришь: хороший, мол, стол. Дубовый… Двести рублей за него плачено. Тут же сам себя и поворачиваешь: да ты о речи лучше думай!

– А самой речи не выходит?

Депутат скорбно заморгал глазами:

– Не выходит. Не думается.

– А голова-то у тебя большая, – сказала задумчиво жена, смотря на мужа. – Тяжелая. С чего бы?

– Да черт ли в ней, что большая! Чего не надо – то она думает: о цветочках там, о столе. А как к речи обернешься – стоп, анафемская. Молчит.

– А ты поболтай ею так! Пошибче… Может, мозги застоялись.

Депутат покорно поболтал головой.

– Ну?

– Ничего. Молчит. Вот в окно сейчас посмотрелось и подумалось: что, если у того дома крышу снять – смешно будет или не смешно? Должно, смешно и странно.

Жена вздохнула и вышла из комнаты.

– Тише! – крикнула она детям. – Не мешайте папе. Ему нехорошо.

– А что с ним? – спросили дети.

– Голова молчит.

А в кабинете сидел отец опечаленных малюток, тряс тяжелой головой и бешено шипел:

– Да думай же, анафемская! Думай, проклятая.

К обеду вышел еще более злой, с растрепанными волосами и мутными остановившимися глазами.

Проходя в дверь, злобно стукнул головой о косяк и заревел:

– Будешь ты думать? Вот тебе! Думай, думай!..