Моление о Мирелле

Тихо, бесшумно опустилось стеклянное окошко и заперло меня внутри. Я лег калачиком спиной к нему. Закрыл глаза. Ссохся, и меня подхватил ветер. Я летел впритирку по-над крышами. Прямо надо мной небо гнало низкие тучи. Подо мной ощерились переносицы крыш, а у горизонта даже в рост не разогнешься. Я свернул на юг и принялся кружить над городом. Скорость все возрастала. Попробовал притормозить, но ничего не получилось. Потом я обнаружил, что я не один. Во мне жил высокий-высокий, неумолкающий предупредительный сигнал. Кроны все приближались, самые высокие цепляли меня; небо, совсем другое, высокое, голубое, ясное весеннее небо и свежий ветер, заставляющий флаги трепетать и хлопать на всех флагштоках; но потом меня потащило дальше, и из потока воздуха мне виднелись голые ветви деревьев и грязные бомбы снега на земле — нет!Я пронесся сквозь крону, посбивав несмелую листву, и, ободрав сучья, шмякнулся оземь — и остался лежать, принюхиваясь к запаху прелой листвы, сырых корневищ, пыли. Стеклянная капсулка разбилась, и отцовы шаги громыхали в ушах. Я ощупал пальцами половицы. Где же тетя? Почему не едет? Почему никто не приходит нам помочь? «Мой единственный, самый любимый…» Здесь, под кроватью, Мозг не может меня услышать: здесь меня не найти — если только я сумею сосчитать шаги отца от ста до одного, не сбившись, тогда у меня получится вылезти из-под кровати и сказать отцу, что все будет хорошо — что все не может не быть хорошо, — девяносто семь, девяносто шесть, девяносто пять… Федерико, внимательней! Если ноги замрут на месте раньше, чем я досчитаю до пятидесяти, то Леня поправится — но ведь он парализован весь, есть голова, а дальше гладкая простыня, под ней все негодное, только голова на подушке, как у мученика из музея. Когда я зажмурился, все окрасилось в режущий кроваво-красный цвет. Я справлюсь, должен, должно получиться, только бы выпало правильное число, только бы выпало!Вы еще увидите, что я могу выдюжить. Высокое весеннее небо, запах тающего снега, и звук воды, множеством ручейков стекающий на дорогу за домом. Дверь в кухню широко распахнута. Из нее только что вылетела фру Гуннерсен и так и оставила ее. Из гостиной доносится ее крик: «Победа! победа! победа!», одно только это слово, и голоса мамы, тети и отца, они спрашивают, перебивая друг дружку, им не терпится узнать все сразу, и фру Гуннерсен, запыхавшись, запинаясь: « Они — они — они» и, наконец: « Капитулировали!»Взгорок спускается к дороге, вдали меж кустов виден кусочек улицы, наш дом, который удаляется с каждым моим шагом, пока я пячусь вниз по склону, доносящиеся изнутри крики, плач все тише, и высокое весеннее небо и новенькие яркие флаги, рвущиеся со всех флагштоков. На крохотном пятачке у магазина я натыкаюсь на них, всех четверых. Маленькие снующие фигурки, сапожки, бороздящие в песке канавки и устраивающие запруды. Они стоят согнувшись — и спина той… — нет!Каким ветром занесло меня сюда, в эти запретные воспоминания, забыть, начисто забыть, это уже не вернется! Безнадежно, бессмысленно: они уже обернулись ко мне, уже улыбаются, машут мне, зовут, я должен идти. Рев усиливается, земля у меня под ногами ходит ходуном, и с гребня холма в мою сторону несется огромный грузовик защитного цвета, несется с такой скоростью, что брезент развевается, как флаг, а флаги всюду, а их еще не должно быть нигде, и бледные лица солдат, безразлично глядящих на меня, потом еще грузовик — с такими же бледными лицами — проскакивает мимо, и еще грузовик — и та четверка, они побросали свои забавы с лужей, достали Бог весть откуда крохотные флажки (потом никто так и не понял, где они их взяли), машут ими, танцуют и кричат новое, только что выученное слово: «Ура!»Слово, от которого внутри у меня щекочется, как будто флаг трепещет, и вот я уже тоже у магазина, пляшу вместе со всеми, а прямо перед моими глазами — ее веснушчатое личико, рыжие волосы и широко разинутый рот, и из него мне в лицо летит: «Ура!»И я отвечаю: «Ура!»И мы все хором вопим: «Ура!»Но нетже, нет— не надо дальше — я не хочу! — не надо! Оно вот-вот случится, я знаю, хотя пока на дороге только грузовики, но сейчас последний скроется из виду, увозя одеревеневших солдат, а маленький джип, он притормозит — я же знаю, да? — но что же делать! Как мне это остановить надвигающееся, оно так несправедливо! Когда офицер на заднем сиденье поднимается, мы все замираем, наверно, даже в пылу игры мы поняли все несказанное, неслыханное, и потом короткий щелчок и джип рывком срывается с места, так что офицер валится на сиденье и тогда, только тогда я замечаю ее. Она лежит у нас под ногами и смотрит куда-то вдаль, в голубое высокое небо, а одна рука подогнулась под спину. А по голубому платью растекается мокрое темное пятно, и мы все разом понимаем необъяснимое, и все с криком кидаются врассыпную, а я не могу бежать, я могу только сидеть подле нее, смотреть на ее веснушки, на то, как перекрашивается ее платье, и на сапожки, они лежат сами по себе, как будто в них не всунуты ноги. И оно накрывает меня, все! Яспускаюсь с горки, и слышится голос фру Гуннерсен: «Победа! победа!»,а еще она говорит: «Они просят не радоваться шумно. Не поднимать флагов. Чтоб их не дразнить. Нужно проявить сдержанность». «Они» говорят это, они призывают к выдержке. Никаких демонстраций пока что. Никаких ненужных жертв сегодня, когда мы уже завоевали победу. Больше ни одной попусту потраченной жизни… Попусту! Как молоко, вытекшее из перевернутой чашки. Что ж ты наделал, Фредрик? Кровь знай себе хлещет из опрокинутого ребенка. Ребенок опорожняется, а сделать ничего уже нельзя! Земля холодит меня сквозь мокрые штанишки, и никто не приходит — опять!

10

Федерико — Федерико — Федерико!

Рикардо звал меня — синьора Касадео звала — и мама — и спитый голос Джуглио — Симонетта — Луиджи — Марко — Роза — все звали — и отец, и тетя — Аттилио Гатти — и Анна-Мария — и малышка Нина: «Фелико, Фелико!» — Мирелла — синьора Фуско — все, все звали меня. Их голоса прилетали в розовых мыльных пузыриках, некоторые доносились откуда-то издалека, другие роились совсем близко. Я раскрыл глаза и подозрительно посмотрел на тетю, она сидела на краешке кровати, склонившись ко мне, и трясла меня за плечо.

— Федерико, — шептала она. — Ну, ну, не надо, это тебе просто приснилось.

Приснилось? Я таращился все так же недоверчиво.

Это был страшный сон, а теперь ты проснулся.

Я вздохнул.

Стало легко — и очень грустно. Тетя утешала меня:

— Ну не плачь. Ты уже проснулся.

Сон: что из этого было сном? Может, все? Я снова зажмурился. О том, чтобы спросить, и речи быть не могло.

Федерико, ты спишь?

Я слышал ее голос, но у меня недоставало сил открыть глаза. Так чудесно лежать совершенно-совершенно тихо и чтобы все утекало прочь. Ни о чем не думать — ничего не чувствовать…

— Он спит — опять! Наверно, так лучше всего — пускай.

Я чувствовал тетину руку у себя на лбу, движение кровати, освободившейся от тяжести ее тела. Валик кровати, прильнувший к коленкам, животу, груди, плечам, и матрас, подсунутый под бедра, попу и спину, и подушку, в которую осела моя голова; я еще заметил, как свежий ветерок коснулся моих щек, принеся запах эвкалипта, — значит, проветривали. Плыть, плыть отсюда, под водой.

…А потом…

Вечером, или уже ночью, чужие, бесцеремонные пальцы впились мне в запястье. Меня посадили, стащили через голову рубаху, постучали по спине и уронили обратно. Волосатые руки. Dottore Берци! Я думал спросить, настал ли мой черед, но это было так безразлично. Я только зажмурился, чтоб не видеть ангелов смерти, и как раз в эту секунду они вошли в дверь, я услышал свой крик, и пришла мама. И опять:

— Ну успокойся, Фредрик, это все просто тебе приснилось.

Плохой сон.

Все? «Это все» — это что?

Мне все приснилось. Вот так-то! Я сижу в кровати и рисую гору. И дороги, перерастающие в мосты и прячущиеся в туннели, зеленые пенистые речки, крохотные деревушки и маленькие машинки на узеньких тропках, крестьян, пашущих плугом, запряженным белыми быками, и дымящий поезд.

Дотошно добавляю деталь за деталью. Испещряю весь лист полностью. А за окном парк, я знаю его назубок, и в нем кричат ребята, их я тоже знаю. Я здесь — здесь!Если распахивается дверь, то входит Лаура, неся полный поднос, или отец с кипой книг и бумаг, или мама с неизменным «Федерико, ну как ты?», или малышка Нина. Они говорят о самых обычных вещах. Я слышу каждое слово и все понимаю. А если они молчат, значит, им нечего сказать или они думают о том же, о чем и я: дни идут, и с каждым днем Малыш идет на поправку, и крепнет надежда.

Мама все объяснила. Менингит — это никакая не порча, это просто воспаление — как ангина, только хуже, — и теперь врачи, храни их Бог, нашли действенное лекарство, поэтому Малыш с каждым днем все больше дружит с собственным телом. И мама объяснила, как важно, чтобы и я пил лекарство, я же сам вижу, как замечательно оно помогает, и скоро все поправятся — и будет Рождество!

Но вот по ночам… Ночами я тихо замираю в кровати и слышу, как со всех сторон сползаются мысли. Несколько раз мне снилось, что я проснулся и вижу: я выхожу с тетей из дверей, она кричит: «Вот и мы!» Но ведь все это просто сны? А иногда какая-то невидимая тяжесть прижимала меня к кровати, и тогда страх медленно вкручивал мне в пузо свою алебарду, наматывая на нее все мои внутренности. В другой раз я обнаруживал на своей подушке голову Малыша, или я играл на Мозге, а весь пансионат плясал под эту музыку. Тогда я смеялся во сне, хотя на самом деле хотелось скулить, потому что я видел: la patrone Зингони стоит у меня за спиной… Я просыпался и впивался зубами в подушку. Это всетолько снится, — шептал я. — А Малыш скоро уже будет дома.

И этот день пришел. Возвращение триумфатора! Когда такси подрулило к бассейну, на Малыша выплеснулся восторг всего пансионата… Пришли Лаура и Рикардо, даже Джуглио, никогда не казавший носа из своей коптилки, выглянул из дверей. Я с отцом, Ниной, тетей и Миреллой оказался в самой гуще, когда мама вытащила из машины Малыша и встала с ним на руках, укутанным в серое шерстяное одеяло, точно гигантский грудной младенец, чтобы он мог насладиться приветствиями ликующей толпы. Глаза Миреллы сияли, щеки расцветились пунцовыми пятнами, она переминалась с ноги на ногу и поглаживала мои пальцы. Сам я только и мог, что взмахивать свободной рукой.

Каждый должен был подойти и поздравить — потрогать — погладить — пожать маме руку — удостовериться. Я мельком увидел лицо Малыша. Тоненькая улыбка снова нарисовалась на его рожице, и я услышал, как мама просит отца поассистировать ей. Отец проложил дорогу, и они исчезли наверху, с тетей и Ниной в кильватере. За ними потянулись остальные. Они пихали друг дружку, смеялись и вытирали слезы.

— Вечером пир в честь такого случая! — пророкотал бас синьора Браццаоло.

И вдруг все куда-то делись. Мирелла и я стояли одни в полной тишине. Мы переглянулись. Я, конечно, покраснел.

Тетя ошарашила меня, привезя Миреллу; радость еще была свежей, и я смутился. К тому же в последнее время я злоупотреблял Миреллой. Она стала не только моей половинкой, но какой-то магической формулой, заклятием. И что у нее за выражение лица, я такого не знаю? Это наверняка значит, что она ждет от меня Поступков. Решений, которые всеизменят. Честно сказать, я не представлял, как мне быть.

— Догоняй! — крикнул я и сиганул в парк. Я слышал ее шаги у себя за спиной, и хотя я все увеличивал скорость, они не отставали, все так же топали в такт моим. Наконец я, запыхавшись, приземлился на каменной скамье недалеко от стены, Мирелла плюхнулась рядом. Щеки пунцовые, зубы все напоказ — хохочет. Смех высыпался из нее, как пузыри из бутылки, сунутой в воду.

— Надо же, получилось! — сияла Мирелла.

Я кивнул, не поняв, о чем речь.

— По правде сказать, я сомневалась, что у меня получится, и теперь, когда все уже позади, самой не верится.

Я искоса взглянул на нее. О чем это она, что такого героического эта женщина натворила?

Вдруг она посмотрела на меня грустно-прегрустно.

— Так жалко, тебе больше нельзя меня целовать.

Я почувствовал, что залился краской.

— Вот, — вздохнула она и прикусила губу. — Надеюсь, придет день — и ты поймешь меня…

Я нервно хохотнул и стряхнул сор со скамейки.

— Я спросила il preto, надо ли мне заодно бросить танцы, но он сказал, что еще немного можно потанцевать… Конечно, я не призналась ему, что я наделала, — пока еще нет. Сначала нужно дождаться, чтобы Лео совсем выздоровел.

Ii preto, Леня. Да что все это значит?

— Что ты несешь? — заорал я так, что сам испугался этого дикого крика.

Широкая, блаженная улыбка залила ее лицо.

— Это я спасла Леню, — заявила улыбка.