Молитва на ржаном поле
Шрифт:
– Валера, ты что надумал!.. А ну, слезай!
В душе пели все птицы и цвели все цветы земли. Сердце купалось в синем-синем небе, играло с жаворонком. Я любил всех-всех, и не было предела в любви и умилении. Жизнь открылась какой-то другой стороной, я не понимал, какой именно, но чувствовал, что эта скала изменила меня.
С обратной стороны Бурятской церкви спуск был безопасный. Прыгая с камня на камень, быстро спустился вниз. Девчонки сплели венки из степных цветов и нарядили ими всех ребят. Лилия Алексеевна сняла с себя венок и надела на мою голову. Я никому не сказал о своем приключении.
Много-много позднее я открыл мудрую книгу. И сказано было в ней: «Тогда дьявол взял Его с собой в святой Иерусалим, поставил Его на самую высокую башню храма и сказал:
Не знаю, прав ли я, но, когда читаю или вижу, как человек рискует своей жизнью не ради того, чтобы спасти другого, а чтобы хлебнуть лишнюю порцию возбудителя, хочется сказать: «Не искушай Господа Бога твоего!»
Пропала корова
Вечером, после похода на скалы, вернулся домой. Мать заголосила:
– Корова не пришла! Стадо вернулось, а ее нет.
Отец свесил исхудавшие ноги с кровати, трясущимися пальцами скручивал цигарку. Рак съедал его, но он продолжал цедить махру по-прежнему. Был как раз день зарплаты, и мать принесла чекушку – один раз в месяц они позволяли себе роскошь выпить по рюмке.
– А пастух-то что говорит? Он ведь в ответе.
– Ну, да, ответит этот пьяница… Говорит, блудная она у вас. Так, мол, и норовит улизнуть. Да еще, говорит, и бодают ее все, не ко двору пришлась.
Корову мы купили в Хада-Булаке, на той самой станции, куда довез нас поезд из Владимировки. Ночевать и зимовать она должна была в стайке, где нам довелось прожить лето, пока не дали комнату. В обсуждении, заводить ли корову, участвовал и я. Дело в том, что во время болезни отца мы трое сели на зарплату матери, а ее, конечно, не хватало на жизнь. А свое молоко, сливки, сметана – большая подмога. Но отец не мог ходить за ней, мать на работе; вот и спросили они меня, готов ли я ухаживать, кормить, поить. Я был готов. И вот она потерялась.
Мать так расстроилась, что больно было смотреть на нее. Отец распорядился:
– Ты вот что, Валь… Ты сбегай к дядьке Проньке, попроси у него велосипед и – в Хада-Булак к хозяевам. Поди, заскучала, потому и ушла. У них она, у них, – обнадежил он мать. – Куда ей еще деться.
Я в тот же вечер привел велосипед, а рано утром покатил в Хада-Булак. Да не по какой-никакой дороге, а напрямик через сопки. Ах, молодо-зелено, надо же додуматься ехать на велосипеде по степи! Колеса то проваливались в норы, вырытые тарбаганами, то накручивали на себя жесткую траву. Скоро вынужден был поменяться ролями с велосипедом: не я на нем, а он на мне. Когда до поселка оставалось километра три-четыре, с востока подул ветерок и на горизонте показался кусок фиолетовой тучи. Я в это время спускался с сопки в широкую падь. Из пади тучи стало не видно, ее скрывала сопка, но что-то менялось в природе. Вдруг куда-то подевались кузнечики, затихли редкие пташки, спрятались суслики, которые до того стояли столбиками, любопытствуя что за зверь оказался в их миру. Глухая тишина нависала над падью, и, чудилось, тишина эта сотворенная, живая. Как молчание угрюмого человека. Она давила и сверху, и с боков; мелькнула мысль, что я сам превращаюсь в кузнечика, и было одно желание – найти укрытие. Но какое укрытие в степи?!
Между тем, туча, уже без синевы, черная, все плотнее накрывала падь. Она ниспадала до самой земли, мне казалось, будто что-то ворочается в ней, перемешивается. Затем одна из ее пастей изрыгнула вспышку, пока не яркую, пробную, внутри себя. Издали, словно из погреба, донесся рокот рассерженного существа; он то нарастал, то с ворчанием отступал. Туча уже почти полностью накрыла падь. Лишь на западе, над сопкой виднелась узкая полоска дневного неба, но вскоре и ее поглотило косматое чудовище. Я оказался в кромешной тьме и внутри самой тучи, и догадался лечь на землю, втереться в нее, прежде чем на падь обрушился ливень.
Нет, то был не ливень, а сплошной поток воды, водопад, сорвавшийся
с неба. Даурская степь – песок и камень; сквозь них вода уходит, словно через решето. А тут земля не успевала пропустить ее. Я лежал наполовину в воде, опершись на локти, чтобы не захлебнуться, закрыв глаза и уши. И все равно все слышал и видел. Грохот, треск шел со всех сторон и беспрерывно. Сквозь закрытые веки различал свет. На мгновенье я приоткрыл глаза и – о, Боже! – вдали и вблизи меня в землю врезались ослепительные концы молний и, соприкоснувшись с водой и землей, подобно поверженным змеям, шипели. Туча была переполнена зарядами, нашпигована ими, и когда они взрывались внутри нее и освещали ее чрево, она наваливалась на меня, придавливала, перехватывала горло.Сколько времени продолжалась бомбардировка? Не знаю. В подобные минуты время выпадает из сознания. Наконец, на востоке чуть забрезжило. Туча не спеша покидала падь, где она обрушила всю свою ярость на мальчишку.
Впрочем, так ли беззащитного? После двух последовавших друг за другом эпизодов и много позже я не стал мистиком и, увы, глубоко верующим человеком. Но теперь я осознаю, что с чем-то таинственным тогда соприкоснулся. Может, с неизбежностью смерти, потому что она дважды брала меня за руку? А, может, с покровительством кого-то, кто отвел от меня огненную стрелу и сделал камень подобно глине? Какой-нибудь великий и всем известный человек, если бы с ним случилось подобное, скорее всего, объяснил это Божьим промыслом, желанием Господа сохранить великого для великих дел. Но я обыкновенный человек и прожил обыкновенную жизнь. И понимаю: в моей жизни не было большой нужды. Но думаю теперь: а, может быть, Ему там, в небесах, до каждого есть дело?
…В Хада-Булак за коровой я не поспел. Дома, коротко рассказав о грозе, завалился спать. И проспал до полудня следующего дня. Корову привел от прежних хозяев дядя Проня, но через неделю она вновь сбежала. В конце концов, растроганные такой привязанностью и верностью, хозяева возвратили деньги и будто бы кормили ее без всякой прибыли от нее: они, оказалось, и продали-то ее из-за того, что давала всего литра три молока.
Поездка с Димой
Когда вспоминаю отца и мать, стыжусь самого себя. А стыжусь потому, что не испытывал к ним особой привязанности. Я не помню, сидел ли когда-нибудь у отца на коленях, гладила ли по голове мать, рассказывали ли сказки. Не помню ни одного содержательного, да и просто наставительного разговора. Можно, конечно, свалить на время; ведь со дня смерти отца прошло 55 лет. И мамы давно не стало. Но, кажется мне, ласка, привязанность никогда и никем не забываются.
Но, с другой стороны, когда им было ласкать и умиляться нами? С весны по глубокую осень работа в поле, во время войны отец месяцами пропадал на торфяных разработках. Зимой – свободного времени было побольше, но тоже и в колхозе, и по дому работы хватало. А самое главное, голод мучил. Какие нежности, когда животы прилипали к спине?! Однако есть, на мой взгляд, и еще одно объяснение: они вели со своими детьми равно так же, как вели с ними их родители: любили, жалели, тревожились, но не вслух, а про себя.
Летом 1955 года отца направили в Читу, в онкологический диспансер. Через несколько дней мать завела разговор:
– Валь, Димка (сосед наш, шофер), в Читу на машине завтра едет, может, и ты с ним? Отца проведаешь, гостинчик отвезешь. Да спроси, как он, когда домой-то отпустят. – На глазах ее выступили слезы.
Рано утром Дима посигналил, и мы отправились в путь. До Читы триста километров с гаком, дорога грунтовая вначале по степи, заселенной в основном бурятами и отарами овец, а ближе к Чите мы вторглись в хвойные и березовые леса хребта Черского. Мы остановились на перекус, выбрав место у ручья. Я не мог оторвать взгляд от сосен, могучих, золотистых на солнечном свету. Воздух тяжел, казалось, его было больше, чем следовало бы. Пахло смолой. Камень, на который присел, оказался настолько горячим, что пришлось устроиться рядом на многовековой хвойной подстилке. А вода в ручье холодная – зубы ломит.