Молитва об Оуэне Мини
Шрифт:
Пока мы пели, почетный караул поднял Оуэнов маленький серый гроб и прошествовал с ним по центральному проходу; получилось так, что тело выносили из церкви, как раз когда мы пели третью строфу гимна — строфу, которая значила для Оуэна больше всего.
АГНЕЦ, АГНЕЦ НА ПРЕСТОЛЕ!АГНЕЦ ПОБЕДИЛСМЕРТЬ, ЦАРИВШУЮ ДОТОЛЕ,ХЛАД И МРАК МОГИЛ!ВОЛЮ БОЖЬЮ ОН ВОССЛАВИЛ,СПРАВЕДЛИВ И ПРАВ.ЖИЗНЬЮ — ЖИЗНЬ МОЮ НАПРАВИЛ,СМЕРТЬЮ — СМЕРТЬ ПОПРАВ!Про погребение я мало что могу рассказать. Погода стояла жаркая и душная, и с кладбища в конце Линден-стрит мы снова слышали, как на спортивной площадке средней школы ребятишки играют в бейсбол, — все время, пока мы стояли у могилы Оуэна Мини и слушали привычные слова преподобного Льюиса Меррила, до нас доносились веселые детские крики, споры и старый добрый, такой насквозь американский стук биты по бейсбольному мячу.
— «С верой и упованием на воскресение в жизнь вечную через Господа нашего Иисуса Христа, препоручаем мы Богу Всемогущему брата нашего Оуэна…» — говорил мой отец. Если я и слушал его с особенным вниманием, то только потому, что знал: я слушаю пастора Меррила в последний раз. В самом деле, что еще он может мне сказать? Теперь, когда он снова обрел свою утраченную веру, какая нужда ему в утраченном сыне? И какая нужда мне в нем? Я стоял у могилы Оуэна, держа за руку Дэна Нидэма, а бабушка опиралась на нас обоих.
— «…Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху», — продолжал пастор Меррил, а я все думал, что мой отец-то по сути дешевка. В конце концов, он ведь сподобился чуда Оуэна Мини; он столкнулся с ним лицом к лицу, но поверить в него так и не захотел; а теперь он верил во все — но не благодаря Оуэну Мини, а потому, что это я его надул. Я ведь одурачил его с портновским манекеном. Оуэн Мини был подлинным чудом, но мой отец снова обрел свою веру только после того, как увидел манекен, — несчастный простофиля поверил, что это была моя мама, которая взывает к нему с того света.
«ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ!» — мог бы сказать Оуэн.
— «..Да осенит его Господь Своей милостью и дарует ему вечный покой», — говорил Льюис Меррил, а тем временем комья земли уже падали на маленький серый гроб. Затем суровый коротконогий военный, к которому полковник Айгер обращался «мастер-сержант», сыграл на горне салют в честь Оуэна Мини.
Я уже уходил с кладбища, когда она подошла ко мне. С виду — фермерская жена, а может, просто все время работает на открытом воздухе. Примерно моих лет, она выглядела гораздо старше — я ее не узнал. С ней было трое детишек; одного она держала на руках — упитанного губастого мальчугана, такого далеко не унесешь. Рядом с ней шли две дочки, одна из которых висла у мамы на ноге, дергала ее и беспрестанно вытирала свой сопливый нос о подол ее линялого черного платья. Вторая дочка — самая старшая, лет семи или восьми — плелась чуть позади и глядела на меня с какой-то неуклюжей застенчивостью, производившей мучительное впечатление. Славная девчушка с соломенными волосами, она постоянно мусолила пальцем малиновое родимое пятно на лбу размером с фотографию на паспорт, замаскированное челкой. Я вглядывался в изможденное, с покрасневшими глазами лицо женщины. Она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
— Помнишь, как мы когда-то поднимали его над головой? — спросила она меня. Тут я узнал ее: это была Мария Бет Бэйрд, наша давняя однокашница
по воскресной школе, та самая девочка, которую Оуэн выбрал на роль Девы Марии. «МАРИЯ БЕТ БЭЙРД ЕЩЕ НИ РАЗУ НЕ БЫЛА МАРИЕЙ, — сказал Оуэн. — К ТОМУ ЖЕ ТАК МАРИЕЙ БЫЛА БЫ НАСТОЯЩАЯ МАРИЯ».Я слышал, Мария Бет еще в школе забеременела и бросила учебу; она вышла замуж за парня из большой фермерской семьи и теперь жила на молочной ферме в Стрейтеме. Я не видел ее с того самого потрясшего всех рождественского утренника в 1953-м — когда, вдобавок к своим усилиям вжиться в роль Матери Младенца Христа, она снабдила нас сногсшибательными костюмами волов с мягкими ветвистыми рогами, в которых волы больше походили на северных оленей. Вероятно, тогда она еще недостаточно разбиралась в тонкостях животноводства.
— Его было так легко поднимать! — поделилась со мной Мария Бет Бэйрд. — Он был такой легонький — совсем ничего не весил! Как он мог быть таким легким? — спросила она меня. Именно в это мгновение я обнаружил, что не могу говорить. Я просто потерял голос, и все. Сегодня я склонен думать, что тогда мне просто не хотелось слышать собственный голос. Если я не мог услышать голос Оуэна, то не хотел слышать больше ничей. Я хотел слышать только голос Оуэна. И только когда со мной заговорила Мария Бет Бэйрд, я понял, что Оуэна Мини больше нет.
Про отъезд в Канаду я мало что могу рассказать. Как мы уже когда-то убедились с Оуэном, на границе между Нью-Хэмпширом и Квебеком смотреть особо не на что: одни леса, куда ни глянь, и узкая, выщербленная стужей дорога, в грифельного цвета заплатах и пузырях морозобоин. Пограничная застава, так называемый таможенный пост, который мне запомнился как простая избушка, оказался не совсем таким, каким я его помнил; еще мне казалось, что там был поднятый шлагбаум — совсем как на железнодорожном переезде, — но теперь он тоже выглядел по-другому. Я был уверен, что прекрасно помню, как мы сидели на краю кузова красного пикапа и разглядывали ели по обе стороны от границы, но потом я задумался, так ли уж хорошо отпечаталось в моей памяти все, что мы делали вместе с Оуэном Мини. Вероятно, Оуэн изменил что-то даже в моей памяти.
Как бы то ни было, границу я пересек без происшествий. Канадский таможенник спросил меня про гранитный упор для двери «ИЮЛЬ 1952». Он, кажется, удивился, когда я сказал ему, что это свадебный подарок. Еще таможенник полюбопытствовал, не отказник ли я; наверное, он видел, что я уже вышел из призывного возраста, — впрочем, в то время уже больше года призывали и тех, кто старше двадцати шести. В ответ я показал таможеннику свою культю.
— Война меня не волнует, — сказал я ему, и он пропустил меня в Канаду без дальнейших расспросов.
Я мог бы осесть в Монреале, но там слишком многих раздражало, что я не говорю по-французски. В день, когда я добрался до Оттавы, шел дождь; я просто продолжал ехать дальше, пока не оказался в Торонто. Я раньше никогда не видел такого большого озера, как Онтарио; я знал, что буду скучать по тому виду, что открывается на Атлантику с волнореза в Рай-Харборе, и меня вдохновила перспектива жить возле озера, похожего на океан.
Больше со мной не случалось ничего примечательного. Я хожу в церковь и преподаю в школе. Эти два пристрастия необязательно предполагают скучную жизнь, но лично моя жизнь, несомненно, скучна. Вся моя жизнь теперь — сплошной рекомендованный список литературы. Я не жалуюсь; на мою долю выпало достаточно переживаний; мне хватило переживаний с Оуэном Мини на всю оставшуюся жизнь.
Как же это, наверное, разочаровало Оуэна — обнаружить, что моим отцом оказалась такая серая моль. Льюис Меррил был до того бесцветным, что я не запомнил его на трибуне бейсбольного стадиона. Мистер Меррил единственный сумел ускользнуть от моего внимания. Сколько я ни разглядывал публику на спектаклях грейвсендского любительского театра (и ведь преподобный мистер Меррил всегда на них присутствовал!), я всякий раз пропускал его. Я так и не вспомнил, что он сидел на той самой трибуне. Я просто-напросто проглядел его. В любой толпе мистер Меррил не просто ничем не выделялся — он оставался невидимым!