Молитва об Оуэне Мини

Пожалуй, мистер Мини мог услышать о пьесе от кого-нибудь из рабочих в карьере — какой-нибудь камнерез или жена крановщика вполне могли побывать на представлении или хотя бы прочитать о пьесе в «Вестнике», а потом поделиться с мистером Мини:

— Говорят, ваш сын стал театральной звездой.

Но я явственно представлял, как бы Оуэн опроверг все слухи.

«МНЕ ПРОСТО НУЖНО БЫЛО ВЫРУЧИТЬ ДЭНА. У НЕГО ВЫШЛА НЕСТЫКОВКА — УШЕЛ АКТЕР, ЧТО ИГРАЛ ПРИЗРАКА ВЫ ЗНАЕТЕ МОРРИСОНА, ЭТОГО ТРУСЛИВОГО ПОЧТАРЯ? НУ ВОТ. ОН ПРОСТО ИСПУГАЛСЯ ВЫХОДИТЬ НА ПУБЛИКУ. ЭТО ОЧЕНЬ МАЛЕНЬКАЯ РОЛЬ — В НЕЙ ДАЖЕ НЕТУ СЛОВ. ДА И ПЬЕСА, ПО-МОЕМУ, ТАК СЕБЕ — НЕ СЛИШКОМ ПРАВДОПОДОБНАЯ. И ЛИЦА МОЕГО ТОЖЕ НЕ ВИДНО. Я ВООБЩЕ ПОЯВЛЯЮСЬ НА СЦЕНЕ СОВСЕМ НЕНАДОЛГО — НА КАКИЕ-ТО ПЯТЬ МИНУТ…»

Я уверен, что именно так Оуэн и повернул бы все дело. Мне казалось, он чересчур задирает нос, а родителей буквально тиранит. Мы все проходим через некий этап — у кого-то он длится всю жизнь, — когда немного стесняемся родителей; нам неприятно быть с ними рядом — вдруг они сделают или скажут что-то такое, отчего нам станет за них неловко. Но у Оуэна это стеснение, по-моему, превосходило все мыслимые масштабы — и именно поэтому, думал я, он держит родителей на таком расстоянии. А уж отцом он просто раскомандовался. В таком возрасте мы обычно сами переживаем, что родители нами командуют; Оуэн же постоянно указывал своему отцу, что тому делать.

Во мне стеснительность Оуэна вызывала мало сочувствия. Мне ведь так не хватало мамы; я бы сделал что угодно, только бы она все время находилась где-то рядом. А Дэн не был мне родным отцом, и я никогда его не стеснялся. Наоборот, мне нравилось, когда он рядом, — ведь бабушка, хотя и любила меня, держалась довольно отстраненно.

— Оуэн, — обратился к нему Дэн как-то вечером. — Ты бы пригласил родителей посмотреть пьесу, а? Скажем, на заключительное представление — в сочельник?

— БОЮСЬ, В СОЧЕЛЬНИК ОНИ БУДУТ ЗАНЯТЫ, — ответил Оуэн.

— Ну тогда, может, как-нибудь пораньше? — спросил Дэн. — В один из ближайших вечеров, например. Хочешь, я сам их приглашу? В общем-то, в любой вечер было бы здорово.

— ЗНАЕШЬ, ОНИ НЕ СОВСЕМ, ЧТО НАЗЫВАЕТСЯ, ТЕАТРАЛЫ, — признался Оуэн. — ТЫ ТОЛЬКО НЕ ОБИЖАЙСЯ, ДЭН, НО, БОЮСЬ, МОИМ РОДИТЕЛЯМ БУДЕТ СКУЧНО.

— Но ведь на тебя-то они, верно, с удовольствием посмотрели бы, а, Оуэн? — сказал Дэн. — Неужели им неинтересно, как ты играешь?

— ОНИ ЛЮБЯТ ТОЛЬКО ПРАВДИВЫЕ ИСТОРИИ, — сказал Оуэн. — НУ, РЕАЛИСТЫ, ПОНИМАЕШЬ? ИХ НЕ ОЧЕНЬ-ТО УВЛЕКАЮТ ВСЯКИЕ ВЫДУМКИ, ФАНТАЗИИ И ВСЕ ТАКОЕ — ИМ ЭТО НЕИНТЕРЕСНО. А УЖ С ПРИВИДЕНИЯМИ — ЭТИ ВЕЩИ ВООБЩЕ НЕ ДЛЯ НИХ.

— Привидения не для них? — переспросил Дэн.

— ВСЕ ТАКИЕ ВЕЩИ — НЕ ДЛЯ НИХ, — ответил Оуэн.

Я удивлялся, слушая его объяснения, — у меня сложилось о его родителях совершенно иное представление. Мне казалось, отец и мать Оуэна Мини верят исключительно в так называемые выдумки и фантазии; если им что-то и интересно — так это исключительно привидения, а духи — это единственное, о ком они стали бы слушать.

— Я ВОТ ЧТО ДУМАЮ, ДЭН, — снова заговорил Оуэн. — Я, ПОЖАЛУЙ, НЕ БУДУ ПРИГЛАШАТЬ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ. ЕСЛИ САМИ ПРИДУТ — ТОГДА ЛАДНО. НО Я ДУМАЮ, ОНИ НЕ ПРИДУТ.

— Да-да, конечно, — сказал Дэн. — Как скажешь, Оуэн.

Дэн Нидэм страдал той же слабостью, что и моя мама: у него тоже руки сами тянулись к Оуэну. Правда, Дэн не взлохмачивал волосы, не похлопывал по плечам или по заднице. Он просто сграбастает ваши руки своими лапами и мнет их, причем иногда увлечется так, что ваши и его косточки начинают трещать вместе. Однако его физические проявления привязанности к Оуэну превосходили даже ту нежность, которой он одаривал меня. Дэн очень точно чувствовал дистанцию, какую ему следует держать со мной — чтобы быть мне вместо отца, но не утверждаться в этой роли слишком настойчиво. Сдерживая себя со мной, Дэн отыгрывался на Оуэне. В конце концов, мистер Мини ведь никогда не прикасался к Оуэну — по крайней мере, при мне. Наверняка Дэн тоже прекрасно знал, что и дома Оуэна никогда не погладят и не обнимут.

Когда в субботу вечером публика вызвала артистов на поклон в четвертый раз, Дэн отправил одного Оуэна. Было совершенно очевидно, что зрители ждут именно его, — мистер Фиш уже выходил на сцену и в одиночку, и вместе с Оуэном; теперь зал требовал своего любимца.

Зрители встали и устроили ему овацию. Зловещий черный капюшон был великоват для его маленькой головы, и остроконечная верхушка все время валилась набок, придавая Оуэну сходство с гномом, притом довольно дерзким и недобрым. Когда он откинул капюшон и публика наконец увидела его сияющую физиономию, какая-то девочка, наша ровесница, лет двенадцати — тринадцати, сидевшая близко к сцене, потеряла сознание и грохнулась на пол.

— Там просто было слишком душно, — оправдывалась ее мама после того, как Дэн помог привести девочку в чувство.

— ДУРА НЕСЧАСТНАЯ, — выругался Оуэн за кулисами. Он привык гримироваться сам. Даром что огромный развевающийся капюшон надежно скрывал его лицо, Оуэн выбеливал себе физиономию детской присыпкой и чернил косметическим карандашом и без того темные круги под глазами. Он хотел, чтобы его лицо — на случай, если кто-то из зрителей мельком углядит его под капюшоном, — не нарушило общего жуткого впечатления; простуда была ему только на руку — чем дальше она заходила, тем бледнее он становился.

Когда мы с Дэном отвозили его домой, он уже кашлял почти не переставая. До последнего воскресенья перед Рождеством — дня нашего утренника — оставалось меньше суток

— Кажется, он разболелся сильнее, чем нужно, — сказал мне Дэн, когда мы возвращались в город. — Боюсь, мне самому придется играть Духа Будущих Святок Или тебе, — если Оуэн совсем сляжет — ты, может, возьмешь эту роль на себя?

Но я был всего лишь Иосифом. Я чувствовал, что Оуэн Мини уже определил мне ту единственную роль, которую я мог играть.

Ночью пошел снег, поднялась метель; затем температура начала падать, пока не стало так холодно, что снегопад прекратился. Наутро весь Грейвсенд лежал под свежим, белым и тусклым покрывалом — в городе стало еще белее и тусклее, чем в церкви; лютый морозный ветер вздымал сухую поземку, дребезжа и завывая в водостоках дома 80 по Центральной. Водосточные трубы были пусты, сухой ледяной снег не мог их залепить изнутри.

В воскресное утро снегоуборочные машины не торопились выезжать на работу, и единственным автомобилем, который мог проехать по Центральной улице не буксуя и не боясь заноса, был тяжелый тягач «Гранитной компании Мини». Оуэн напялил на себя столько одежды, что, шагая по нашей подъездной аллее, с трудом сгибал колени, а размахивать руками вообще не мог — они неподвижно торчали в стороны, как у огородного пугала. Он так плотно замотался длинным темно-зеленым шарфом, что лица вовсе не было видно — но разве кто-нибудь мог не узнать Оуэна Мини? Этот шарф ему подарила моя мама, когда однажды, в одну из зим, обнаружила, что у Оуэна нет своего. Оуэн называл его своим ВЕЗУЧИМ шарфом и приберегал либо для особо важных случаев, либо для особо сильных холодов.

В то последнее перед Рождеством воскресенье шарф требовался Оуэну как никогда — оба повода были налицо. Мы топали по Центральной улице по направлению к церкви Христа, и редкие птички, едва заслышав бухающий кашель Оуэна, в испуге срывались с веток. Из его грудной клетки исторгались булькающие хрипы, отчетливо слышные даже сквозь множество слоев зимней одежды.

— Плохой у тебя кашель, Оуэн, — сказал я ему.

— ЕСЛИ БЫ ИИСУСУ ВЫПАЛО РОДИТЬСЯ В ТАКОЙ ВОТ ДЕНЬ, Я ДУМАЮ, ОН БЫ НЕ ПРОТЯНУЛ ДО СВОЕГО РАСПЯТИЯ, — заметил Оуэн.