Молодая Цветаева
Шрифт:
Возможно, нам стоит радоваться тому, что рядом с Цветаевой не часто оказывался достойный собеседник, — тогда бы она, пожалуй, больше проговаривала и меньше записывала…
При всем том Вышеславцев просит переписать для него ее стихи. Но Марина решительно отказывается. Ее поэзия — это не просто «литература», не «стишки». «Под сеткой стихотворной формы — живая душа: мой смех, мой крик, мой вздох, то, что во сне снилось, то, что сказать хотелось, — неужели Вы не понимаете? — живой человек — я. Как же мне все это: улыбку, крик, вздох, протянутые руки — живое! — отдавать Вам, которому это нужно только как стихи?!.. Ибо не я же! — не моей породы поэты — Ваши любимые!»
Встреча с Вышеславцевым была ее первой
так скажет она в 1935 году в поэме «Автобус». О таких она напишет и свой цикл «Гамлет». С людьми этого сорта она будет сталкиваться и в редакциях, и в знакомых домах, и в иных гостиных, и со временем научится быстрее распознавать, с кем имеет дело…
В веренице цветаевских любовей Вышеславцев займет место скалы, о гранитные колена которой можно только разбиться. Из этой скалы не выжмешь ни сердечного понимания, ни сострадания, ни случайного доброго слова. «Дробясь о гранитные ваши колена…» — это об НН; это его обличительным филиппикам, больно вонзавшимся в самое сердце Марины, мы обязаны жизнелюбивым пафосом цветаевских гордых строк:
Кто создан из камня, кто создан из глины, А я серебрюсь и сверкаю…За май она создает 27 стихотворений!
Возникает цикл «H. Н. В.». Какой контраст тона в сравнении с циклом «Комедьант»! Какие горькие мотивы впервые тут зазвучали — и какие новые грани души получили поэтическое воплощение!
Внутренний сюжет цикла легко проследить по строкам стихов: от игры-шутки («Что меня к тебе влечет — / Вовсе не твоя заслуга! / Просто страх, что роза щек — / Отцветет…»), через успокоительно горделивое («Мой путь не лежит мимо дому — твоего, / Мой путь не лежит мимо дома — ничьего…»), через обличительное: «Ты каменный, а я пою», — к самозащите, переходящей в атаку:
Не так уж подло и не так уж просто, Как хочется тебе, чтоб крепче спать…Сначала шутя, затем все более всерьез и наконец гневно она в стихах цикла… защищается! Но и ее презрение выказано тут с великолепным достоинством:
Суда поспешно не чини: Непрочен суд земной! И голубиной — не черни Галчонка — белизной. А впрочем — что ж, коли не лень! Но всех перелюбя, Быть может, я в тот черный день Очнусь — белей тебя!Тот же адресат дает импульс к появлению двух вариантов стихотворения с одинаковым началом: «Пригвождена к позорному столбу / Славянской совести старинной…» И еще одного, в котором — строки:
Ты этого хотел. — Так. — Аллилуйя. Я руку, бьющую меня, целую. В грудь оттолкнувшую — к груди тяну, Чтоб, удивясь, прослушал — тишину…Мы читаем стихи цикла — и, увы, прощаемся с молодой Цветаевой на взлете ее поэтического искусства: первая вершина достигнута. Вторая будет покорена в чешский период, третья — к середине 30-х годов. Но уже к концу этого 1920-го от прелестной прозрачности стиха ранней Цветаевой не останется и следа… Трагическое начало изменит сам тембр ее поэтического голоса.
Влюбленность в художника принесла переживание чуть ли не презрительного отвержения. Только этого и не хватало в тот год одеревеневшей от горя Марине.
В ее окружении все, кто может, стараются в это время уехать из Москвы. Кто за границу, кто ближе — как Вячеслав Иванов, например, вскоре переселившийся в Баку.
Впервые с Вячеславом Ивановым они разговорились, возвращаясь с юбилея Бальмонта, празднично, с обилием цветов и приветствий, отмеченного в мае во Дворце искусств. Встреча пробудила в обоих искренний интерес, и вскоре мэтр пришел в ее борисоглебскую квартиру. Их долгий разговор Марина, разумеется, по свежим следам записала. И похоже на то, что эта встреча помогла ей изжить НН из сердца — хотя и не сразу.
— Вам скучно жить? — спрашивает Вячеслав Иванович, оглядывая разгром нижних комнат и полутемную комнатку Марины.
— Нет, всё — только не это.
С изумлением собеседник узнает, что Марина — не разведенная жена, как он почему-то решил, и что ее самая сокровенная мечта — вновь встретиться с мужем.
— Чем же Вы живете? Откуда достаете деньги?
— Так, продаю иногда вещи, теперь вот есть паек…
— Но вещи же тоже когда-нибудь истощатся… Вы беззаботны?
— Да.
Вячеслав Иванович пытается выступить в роли благоразумного друга; он говорит о переводах как возможности заработка.
— Но мне хочется писать свое! — протестует Марина. И рассказывает о своем увлечении записными книжками.
Но в глазах Иванова это хорошо только как материал к чему-то большему. Тогда пусть она пишет роман.
— У Вас есть наблюдательность и любовь, и Вы очень умны… Я призываю Вас не к маленьким холмикам, а к снеговым вершинам…
И снова Марина возражает: она еще слишком молода, ей надо откипеть…
— Я пока еще вижу только себя и свое в мире, мне надо быть старше…
— Ну пишите себя, свое, первый роман будет резко индивидуален, потом придет объективность. Можно автобиографию, но не как Ваша сестра, а как «Детство» и «Отрочество»… Вы христианка?
— Теперь, когда Бог обижен, я его люблю.
— Бог всегда обижен, мы должны помогать быть Богу.
«Эх, Вячеслав Иванович! — записывает Марина, комментируя их разговор о романе. — Вы немножко забыли, что я не только дочь профессора Цветаева, сильная к истории, филологии и труду (всё это есть), не только острый ум, не только дарование, которое надо осуществить в большом — наибольшем — но еще женщина, которой каждый встречный может выбить перо из рук, дух из ребер!» Разговор получился долгим, но по записи видно, что, преисполненный собой мэтр мало на что откликнулся из собственно цветаевских тем и проблем, ничего толком в ней не понял, ни о чем не догадался — кроме того, что она умна как бес. Встречи еще, видимо, были; в июне появилась дневниковая запись, зафиксировавшая лестные слова поэта: «С Вами не надо говорить, только изредка удостовериться: здесь ли Вы думаете — или уже дальше…»