Молодинская битва. Риск

— Верно понял. Сумеешь раздразнить хана так, чтобы он на гуляй-город хотя бы пару туменов пустил, тогда он точно в петлю угодит, сам того не заметив.

— Сделаю, князь, все, что смогу.

— И даже больше того…

— И даже больше. И то сказать: дюжина тысяч отборных ратников, не шуточки какие. А уж распорядиться ими, поверь мне, я сумею.

— Ведомо то мне. Воевода ты видный, не из замухрышек. И правая рука твоя, князь Хворостинин, тоже не лыком шит. Третий, — Богдан Вельский, — молодо-зелено, но, надеюсь, тоже не подведет, особенно если ты навалишь на его плечи посильную ношу. Только, князь, не забывай того, как предки назидали: не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати. И еще помни, что темники ханские и ногайские крепкие ратники, а войско ведет не хан, а Дивей-мурза. Да у руки его — Теребердей-мурза. Это тоже многого стоит. Так что в себя верь, только без верхоглядного зазнайства.

— Нелюбы мне, князь, слова твои эти, не сосунок я в ратном деле, но на ус намотаю тобой сказанное. Только еще раз я тебе слово княжеское даю: положись на меня, как на самого себя.

Что ж, еще один верный соратник, от которого, к тому же, очень многое зависит. Если не самое главное.

Полки Окские двинулись в путь лишь после обеда следующего дня. Основные их силы — тихо, глухими перелесками, с хорошими разъездами по бокам и тылу, меньшая же часть, показная, шла обычными путями, не таясь от людского глаза, как это делалось все годы, когда же стали приближаться к своим полковым станам, городки многолюдные проходили по два, а то и по три раза одними и теми же сотнями, стараясь делать это в сумерках.

Может быть, то была излишняя предосторожность, но, как считал князь Михаил Воротынский, кашу маслом не испортишь. Он и воевод полковых сумел убедить, чтоб не спустя рукава пыль в глаза пускали. Вот те и старались.

Тем временем главные силы полков заняли свои новые станы и затаились. Станы ладные: казармы срублены добротно, хотя и из сырого леса и лишь мхом конопачены, но то не беда — не зимовать же в них; дома для воевод совсем хорошие, что тебе терема городские; коням — коновязи с навесами, сена — скирды. С избытком хватит до зеленой травы; овса — вдоволь в высоких клетях припасено; пушки и огнезапас к ним — под крышами. Все продумано как нельзя лучше — живи не тужи.

Впрочем, тужить времени просто не оставалось: с раннего утра до позднего вечера, так день за днем, ратники раз за разом совершали обходные маневры по оврагам, устраивали засады, но особенно много времени тратили на отработку ложного отступления, чтоб поверил враг, что оно паническое.

Для русского, он же не татарин какой, не литовец и не лях, непривычно лукавить в бою. Надевает он перед сечей чистое льняное исподнее, чтобы случись рана, не было бы заражения крови, и стоит в бою насмерть. Если же бежать приходится, то бежит без огляду и тогда его голыми руками можно брать. Это хорошо знали все недруги России, а сами русские ратники считали такое поведение в бою вполне нормальным. И вот недолга: воеводы учат их совершенно иному, что опричь души — посопротивляться для виду, и — деру. Но с оглядом, чтоб противника туда приволочь на своем хвосте, куда велено будет.

Только по душе или нет такая учеба, но коль воеводам хочется, что ж не услужить. Через месяц у ратников стало получаться все ловко. Казалось, будто и комар носа не подточит, но воеводы отчего-то не отступаются, не дают передыху, заставляют повторять все снова и снова.

Неведомо рядовым ратникам, даже десятникам и сотникам, что такова воля главного воеводы князя Михаила Воротынского. Он вполне резонно решил учить и учить полки слаженным действиям по его, князя, плану, ибо истина гласит: дело спорится лишь в умелых руках, А кроме того, и ратники при деле, не маются от праздности в оторванной от городов и сел глухомани.

Не понимают ратники, да и воеводы что помладше, чего ради их упрятали подальше от людского глазу, еще и казаки-порубежники шныряют по лесу, для того, видимо, чтобы излавливать тех, кто намерится сбежать. А куда и чего ради бежать, если даже охота возникнет? Тихо окрест. Ни тебе рати душегубов-крымцев и ногайцев, ни даже изгоном сакмы не жалуют. Чего зря комаров кормить?

Если, однако, князь Михаил Воротынский каждодневными занятиями отвлек в какой-то мере ратников от подобных расслабляющих мыслей, то каково было ему самому, если июнь миновал, неделя июля прошла, а из Степи от станиц ни слуху, ни духу. Доклады же со сторож утомительно однообразны: тишина удивительная на украинах царских. Даже ни одной сакмы. Главный воевода начал сомневаться все более и более, чаще вспоминать слова государя Ивана Васильевича, что вряд ли Девлетка нынче пойдет, ибо походы год за годом не в правилах крымцев.

В самом деле, если повспоминать и поразмыслить: крымцы никогда не налетали на Россию на следующий год после удачного похода, каким был и прошлогодний ханский. Изрядно награбивши, они обычно жируют два-три года. Все так. Не отбросить, однако, известий от нойона с ципцаном и тех, что привез из поездки в Крым купец. Не грабежа ради готовит Девлет-Гирей великий поход. Не грабежа ради!

И все же сомнения грызли с каждым днем все сильнее и сильнее. Князь потерял сон, стал раздражительным и прилагал большие усилия, чтобы окружавшие его соратники не догадались о его душевном состоянии и тоже бы не впали в тоску.

Вторая июльская неделя канула в Лету, третья началась, и вот тут, когда, казалось бы, истекало всякое терпение, прискакал на загнанном коне казак-порубежник.

— Крымцы пожаловали. Передовой тумен уже под Тулой, посады пожег, а остальные тумены еще в Поле пылят. Несчетно их. Силища неимоверная!

Эти тревожные слова гонца для князя Воротынского прозвучали пастушеским рожком, пробуждающим хозяек на утреннюю дойку.

— Спасибо, казак! Останься в моей дружине.

К вечеру того же дня — новое известие: Девлет-Гирей не осадил Тулу, а обходит ее, оставив под стенами города лишь малые силы, чтобы отбивать вылазки.

Князь Михаил Воротынский кликнул писаря и Фрола Фролова, втроем они быстро сообразили донесение государю, в котором без утайки описали силу крымскую, чтобы тем самым побудить царя Ивана Васильевича все же послать несколько полков навстречу татарам.

Увы, опасное письмо возымело совершенно иное действие на самовластца. Не о полках новых он подумал, а о бегстве. Об этом рассказал стремянный Фрол Фролов, которого князь Михаил Воротынский направил в Александровскую слободу с донесением и который вернулся в тот самый день, когда крымцы подошли к Оке.

— Самолично государь всей России принял письмо из рук моих, — с гордостью начал Фрол Фролов отчет о поездке. — Бояр тут же созвал, меня не отсылая. Ряд [242] шел недолго. Государь не расслышал совета идти самому на Оку со своим царевым полком и ополченцами из опричников и земцев, он повелел князьям Юрию Токмакову и Тимофею Долгорукову спешить в Москву, чтобы оборонить ее, сам же на следующее утро выехал в Новгород.

— За полками?

— Сказывал, что да. Только у меня иная мысль. Дозволь без огляда выложить?

242

Ряд — от «рядить» — договариваться об условиях.

— С каких пор ты меня опасаться начал?

— Время, князь, такое. Самого себя теперь не грех поопасаться.

— Возможно и так, только отчего нам друг с другом лукавить? Иль жизнь не проверила нас?

— Слава Богу, — будто бы с успокоением произнес Фрол Фролов. Князя же удивило то, что не ответил стремянный на прямо поставленный вопрос, не подтвердил свою верность ему.

Фрол Фролов же продолжал:

— Почитай, пять сотен возов с казной повез царь из Москвы. Сказывают, в Вологду обоз тот направлен. В Новгород государь взял с собой жену свою Колтовскую, [243] сыновей своих обеих, братьев царицыных Григория и Александра. Любимцев своих, что престол облепили, тоже не бросил.

243

Колтоеская Анна Ивановна — царица. По «слезной» просьбе Ивана IV в 1572 г. церковь дала ему разрешение на брак (четвертый) с 18-летней дочерью московского дворянина И. А. Колтовского. В 1575 г. Анна Ивановна была насильно пострижена в монахини, умерла в 1626/7 г.