Молодость Мазепы

Куля отправился прямо в покой гетмана, а Мазепа, остановившись с запорожцами в стороне, принялся наблюдать присутствующих и прислушиваться к тому, о чем шла среди них речь. Говорили вполголоса, так что разобрать все слова было трудно, но из долетавших до него обрывков фраз Мазепа понял, что разговоры шли об успехах восстания против Бруховецкого на левом берегу, о возрастающем в народе стремлении к гетману Дорошенко, о том, что надо просить гетмана, чтобы выдал поскорее старшине «приповедные листы», и о том, что поляки уже послали послов в Турцию.

Мазепа совершенно углубился в свое занятие, как вдруг невдалеке от него раздался чей-то сладкий, знакомый ему голос.

— Кого я вижу! Святой Боже, вот как скоро привела судьба свидеться с паном подчашим!

Мазепа оглянулся и с изумлением заметил подходившего к нему Самойловича. Теперь он был еще тщательнее и щеголеватее наряжен: пальцы его были унизаны драгоценными перстнями, круглые «гудзи» на дорогом кунтуше также горели самоцветами. Светлые, шелковистые усы молодого полковника были подкручены, голубые глаза глядели так мягко и ласково, а на губах играла сладкая предупредительная улыбка.

— Пан полковник? — изумился в свою очередь и Мазепа. — Каким образом, откуда?

— А вот приехал опять от гетмана Бруховецкого просить, чтоб остановил его мосць гетман Дорошенко всякие зацепки с правой стороны, так как по Андрусовскому договору нам «оборонятыся» не велят, да оно, правду сказать, и обороняться-то нечем: раз все полки с берегов Днепра отозваны, а кроме того, пожалуй, за гетмана Бруховецкого казаки, вследствие своей врожденной злости, и биться не захотят. Так вот оно выходит, что если бы гетман Дорошенко теперь на правый берег ударил, могло бы повториться в нашем войске то, что случилось под Желтыми Водами в польском лагере. Ну, и что ж бы от этого доброго вышло: раз гетману Бруховецкому счинилась бы немалая невзгода, да и нарушился бы наш славный Андрусовский договор.

— Ха-ха! Хороший вестник из пана полковника вышел! — улыбнулся Мазепа.

— А чем же плохой? — пожал с улыбкой плечами Самойлович. — А еще предупреждал гетман Бруховецкий, чтобы правобережцы не надеялись на то, что жители на левом берегу в оплошку живут, есть и московские рати, ну, нарвутся на них сам на сам, тогда пусть не гневаются, если войско Дорошенко достанется «крамарям» на «мясни яткы».

— Значит, чтоб сам на сам не нарывались? — подморгнул бровью Мазепа.

— Sapienti sat, — ответил Самойлович и прикрыл ресницами свои голубые глаза.

— А не лучше ли нам, шановный пане Черниговский [21] , войти в братское единение, — заговорил с легкой улыбкой Мазепа, — посуди сам: Андрусовский договор заключен между Польшей и Москвой, мы составляем их части, — если мир заключен между целым, ergo должен быть и между его частями, а к тому же нашему единению присоединить и татар, ведь Польша ищет мира с ними, почему же нам не следовать по ее пути.

— Искусно и хитро, — улыбнулся Самойлович. — О, пан подчаший, как я вижу, златоуст великий: слова его — истинная музыка. Вот если бы пана к нам на правый берег. Орфей, говорят, усыплял своим пением зверей, может быть пану подчашему удалось бы усыпить хоть единого в образе человече…

21

Мазепа называет Самойловича Черниговским потому, что он был наказным полковником черниговским. Поляки любили называть друг друга не по фамилии, а по тем местностям, из которых они занимали места. Казаки переняли у них эту манеру.

— Наоборот, не усыпить, а открыть глаза, — поправил Мазепа.

— И закрыть уши? — улыбнулся Самойлович и продолжал сладким голосом: — Надеюсь, одначе, что пан разовьет мне еще подробнее свой план: слушать пана для меня истинное удовольствие.

— Пан полковник слишком милостив ко мне, — поклонился Самойловичу Мазепа.

— Ничуть, — ответил Самойлович, — я завидую гетману Дорошенко, который будет иметь пана своим собеседником: ведь пан остается здесь?

— Хотел, но еще не знаю наверное.

— Во всяком случае я еще буду видеться с паном?

— Непременно.

В это время боковые двери отворились, оттуда вышел Куля и, подойдя к Мазепе, передал ему, что гетман просит его к себе.

— Желаю пану успеха! — поклонился Мазепе Самойлович и, отойдя в сторону, примешался к группе казаков, стоявших в стороне, а Мазепа направился к двери, из которой вышел Куля.

Отворивши ее, он очутился в покое гетмана. Гетман был один, он стоял, опершись спиной о стол, лицом ко входящему Мазепе. Мазепа невольно остановился на мгновение, пораженный его прекрасной наружностью. Он много слышал и раньше о Дорошенко, его замыслы давно привлекали к нему его душу, но теперь, увидев это мужественное открытое лицо, дышащее благородным гневом и возмущением, Мазепа почувствовал, что и сердце его никогда не оторвется от этого человека.

Судя по гневному, взволнованному выражению лица Дорошенко, Мазепа заключил, что Куля уже передал ему ответ Запорожья.

— Ясновельможному гетману, спасителю отчизны, челом бью, — произнес он, останавливаясь среди комнаты и отвешивая Дорошенко низкий поклон.

— Спасибо, будь и ты здоров, пане казаче, — ответил Дорошенко, устремляя на Мазепу свой горящий взгляд, — ты Иван Мазепа?

— Да.

— Сын Степана Мазепы из Мазепинец?

Мазепа снова наклонил голову.

— Я знал его еще при гетмане Богдане, казак был запальный и честный, умел и саблей владеть, и думкой; я рад, что сын его ни в чем не уступает своему батьку, — слыхал я, какую ты заслужил ласку у короля. Мне пишет о тебе Сирко. Куля не находит слов для похвалы тебе, но еще больше всех слов говорит мне за тебя то, что ты оставил королевский двор и вернулся послужить отчизне. Ты хочешь остаться при нас?

— Я хочу помочь отереть слезы отчизне.

— Тогда оставайся у нас. Я рад иметь тебя под своими знаменами, нам надо много рук, а еще больше честных голов и верных сердец.

— Сердце и жизнь мою отдаю в руки спасителя отчизны, — поклонился Мазепа.

— Верю, — произнес Дорошенко и опустился на кресло. — Садись и ты, пане, — указал он Мазепе на место против себя, — и расскажи мне все, что говорил тебе Сирко.

Мазепа передал подробно весь свой разговор с Сирко, рассказал о том, как он уговаривал Сирко, и как тот, несмотря ни на какие увещания, наотрез отказался помогать в чем-нибудь Дорошенко, если тот призовет татар, и, наконец, о том, что ему, Мазепе, все-таки удалось при прощаньи убедить Сирко по крайней мере в случае призвания татар не вмешиваться в дела Дорошенко.

Гетман слушал его рассказ с хмурым лицом, несколько раз он прерывал Мазепу гневными нетерпеливыми восклицаниями, видно было, что отказ Сирко, а значит и Запорожья, глубоко запал ему в сердце.

— Так вот оно что, — заговорил он отрывисто и взволнованно, вставая С места, и заходил большими шагами по комнате, — все за едность стоят, а не могут даже на один час соединиться. Ха, ха, ха! Уж не безумие ли затеяли мы, думая объединить обе Украины, когда не можем объединить даже Дорошенко и Сирко!

Когда Дорошенко встал со своего кресла, Мазепа также поднялся учтиво со своего места.

— Этого можно было ожидать, — произнес он. — Кошевой чувствует слепую ненависть к татарам, взваливая на них причину всех бедствий отчизны, а при малом знакомстве с государственными…

Но Дорошенко перебил его.

— Он ненавидит их! А разве я их люблю? Разве я их желаю? заговорил он горячо, и лицо его вспыхнуло. — Ха, ха, ха! Я для того только и желаю их теперь, чтобы отчизна не нуждалась в них потом никогда! Но он не хочет, не хочет понять этого! Сам соглашался со мной здесь, что единое спасение в едности отчизны, а теперь! Ха, ха, ха! Татары мешают ему! Пусть укажут мне другого союзника, и я отступлю от них. Но кого же призвать на помощь, кого, кого? — вскрикнул он страстным, порывистым голосом и заломил руки.