Молодость Мазепы

— И рада б душа в рай, да грехи не пускают.

— Когда нет своей достаточной силы, то можно поискать и сторонней, братерской…

— Ох, братья-то врагами стали.

— Упаси, Боже, от такого греха! Все мы — заднепровские казаки и гетман Дорошенко о том только и помышляем, как бы воссоединить матку отчизну нашу.

— Ох, ласковый пане мой, хотелось бы мне верить тебе, да только дивно мне одно, откуда у гетмана Дорошенко такая ласка и зычливость ко мне проявилась? Врагу твоему не даждь веры…

— Если его ясная мосць еще сомневается в моих словах, то вот письмо от гетмана Дорошенко, — произнес Мазепа, вынимая пакет и подавая его Бруховецкому.

Лицо Бруховецкого осветилось, какая-то хищная радость отразилась на нем. Он сорвал поспешно печать и развернул письмо.

В письме своем Дорошенко призывал его пламенными словами к делу освобождения отчизны, он указывал Бруховецкому на все те злоупотребления, которые тот допустил в своем гетманстве, и умолял Бруховецкого соединиться с ним. «Когда нет в христианстве правды, то можно попытаться оной у единоверцев, — кончал он свое письмо, — а я готов все уступить на пользу народа, даже и самую жизнь мою, но оставить его в тяжкой неволе и думать мне несносно».

Бруховецкий прочел письмо раз и другой и, медленно сложивши его, опустил в карман.

Теперь глаза его смотрели уже не молитвенно, а нагло и дерзко: видно было, что он не считал уже нужным скрываться перед Мазепой.

— Хе-хе! — произнес он с легким смешком, слегка потирая руки, — кто об этом не скорбит, добро бы и соединиться нам, только какая от этого польза будет отчизне? Трудно, пане ротмистре, двум одним делом править!

— Гетман Дорошенко уступает твоей мосци булаву, чтобы ты был единым гетманом над всей Украиной.

Глаза Бруховецкого как-то алчно вспыхнули.

— Рад слышать такие слова, только смущает душу такое доброхотство ко мне гетманово. Ох, никто бо плоть свою возненавидит, но питает и греет ю!..

Мазепа посмотрел на сытое и наглое лицо гетмана, и гадливое чувство шевельнулось у него в душе.

— У, гадина, — подумал он про себя, — так ты, кроме своей корысти, и уразуметь ничего не можешь! Лишь бы стации с отягченного народа не на Москву, а на твою персону!

— Ясновельможный гетмане, — заговорил он вслух с легкой улыбкой, — вижу, провести тебя трудно. Дорошенко подвигает к сему подвигу крайняя нужда. Попался гетман в лабеты, как заструнченный волк: за его дружбу с татарами ляхи больше не хотят видеть его гетманом; пробовал он к Москве удариться, — Москва его не принимает: остались у него только татаре, но если Польша и Москва с татарами покой учинят, тогда и татаре от него отступят и выдадут с головой ляхам. Правда, за Дорошенко стоит все казачество, и ваше и наше, и вся старшина, но, что же с ними одними против всех поделаешь? Вот он и предлагает тебе такой уговор: если ты согласишься на нашу пропозицию, Дорошенко отдаст тебе свою булаву, присоединит к тебе все казачество, но требует от тебя, чтобы ты за это пообещал ему на вечные часы Чигирин и полковничество Чигиринское.

Казалось, объяснение Мазепы вполне удовлетворило Бруховецкого.

— Хе, хе, хе! Вон оно, куда пошло! Ну, это и мы разумеем, дело, так дело! — заговорил он веселым и развязным тоном и вдруг, спохватившись, прибавил озабоченно, меняя сразу выражение лица. — Только как же, добродию мой, «злучытыся» нам? Я ведь от Москвы, Боже меня упаси, никогда не отступлю.

Под усами Мазепы промелькнула тонкая улыбка.

— А зачем же тебе, ясновельможный гетмане, от Москвы отступать? Стоит только, милостивый пане, тебе согласиться, а все само сделается: мы за твою мосць работать будем, в договорных пактах не сказано, чтобы мы обирали себе гетмана только из правобережных казаков, а посему Дорошенко откажется от гетманства, а мы, все заднепряне, выберем тогда вольными голосами твою мосць. От того, что твоя милость станешь гетманом и над правым берегом, Москве никакой» обиды не будет, а для того, чтобы ляхи не взбунтовались, можно поискать дружбы и с неверными, так, про всяк случай, — знаешь, когда человек с доброй палкой идет, тогда и собаки его затронуть боятся. Опять же и от дружбы с татарами никакой Москве «перешкоды» не будет. Андрусовский договор того же хочет.

— Зело хитро, зело хитро, — посмеивался, потирая руки, Бруховецкий, а Мазепа продолжал развивать перед ним свой план о будущем самостоятельной Украины, а если уже неудастся вполне «самостийной», то хоть под турецким протекторатом. Он говорил сильно, красноречиво, рисуя перед гетманом заманчивые картины.

Бруховецкий слушал его молча, жадно…

— Добро, — произнес он, наконец, подымаясь с места, — я над Дорошенковыми словами поразмыслю, только чур, — поднял он обе руки с таким жестом, как будто хотел отстранить от себя всякое искушение, — чтобы нам от Москвы ни на шаг… я от Москвы не отступлю!

— А как же, как же! — вскрикнул шумно Мазепа, — и мы Москве наинижайшие слуги.

Он отвесил низкий поклон, разведя в обе стороны руками, словно хотел показать этим жестом, что готов на все для нее…

— Вот и гаразд, — заключил довольный Бруховецкий и крикнул громко:

— Гей, пане есауле! — затем прибавил, обращаясь к Мазепе, — теперь, пане, я поручу тебя ласке моего есаула.

Боковая дверь светлицы отворилась, Мазепа оглянулся, и недосказанное слово так и замерло у него на языке.

Перед ним стоял Тамара.

XLIV

В замке гадячском в доме воеводы Евсея Иваныча Огарева ярко светились окна. В просторной светлице, отличавшейся сразу своим убранством от покоев местных жителей, сидели друг против друга за столом, покрытым чистой камчатной скатертью, два собеседника: сам боярин Огарев и только что прибывший из Москвы стольник Василий Михайлович Тяпкин.

На столе стояли два канделябра с зажженными в них восковыми свечами; свет их ярко освещал лица обоих собеседников.

Боярин Евсей Иваныч был человек почтенного возраста, дородного сложения и важной наружности; широкая, холеная борода его спускалась почти до пояса; густые слегка завивавшиеся по краям волосы разделял ровный пробор; все движенья его были степенны и медлительны, говорил он не спеша, раздумчиво. Тяпкину было на вид лет тридцать не больше, роста он был среднего, худощавого сложения, однако румяные щеки его свидетельствовали о прекрасном здоровье; продолговатое лицо его обрамляла светло-русая курчавая бородка клинышком, светло-серые глаза глядели быстро и сметливо; движения его были скоры и юрки.

На боярине была длинная боярская одежда, украшенная золотым шитьем, из-под расходящихся пол которой виднелась красная шелковая сорочка, низко подпоясанная цветным шелковым шнурком; стольник же был одет более по-дорожному: на нем был недлинный кафтан тонкого голубого сукна, опоясанный шелковым кушаком, и высокие желтые сафьянные сапоги с загнутыми на татарский образец концами.

Боярин медленно и важно поглаживал свою широкую красивую бороду, стольник же беспрерывно теребил и подкручивал свою небольшую бородку.

Перед каждым из собеседников стояла высокая, золоченая стопа, но занятые своею беседой, они, казалось, совершенно забыли о них.

— Так таковы-то дела у нас, боярин Евсей Иванович, — говорил Тяпкин, опираясь подбородком на руку и слегка подкручивая свою курчавую бородку.

— Зело худы, зело худы, — отвечал Огарев. — Во всей Малой России подымается великий мятеж. Люди-то все здесь худоумные и непостоянные, один какой-нибудь плевосеятель возмутит многими тысячами, и нам тогда трудно будет уберечь свои животы, затем, что неприятель под боком, да и запорожцы стоят неприятеля: все бунтовщики и лазутчики великие, и из всех местов такого шаткого места нигде нет: работать, и землю пахать и собою жить ленивы, а желательно как бы добрых людей разорить, да всякому старшинство доступить. А на Запорожье ныне боле заднепрян, Дорошенковых людей, от них-то злой умысел на смуту и вырастает. Запорожцы-то, слышь, живут с полтавцами советно, словно муж с женой, вот от этих самых их советов и пошло переяславское дело. Возгорается, говорю тебе, Василий Михайлович, большой огонь. Кругом шатость великая.