Молодой Верди. Рождение оперы

Перед освящением даров стало совсем тихо. Было слышно, как работают раздуваемые в органе мехи. Воздух скапливался в деревянном ящике под трубами. Он вталкивался туда с легким шипением и еле заметным свистом. Точно гигантские легкие набирали воздух.

Маэстро сидел на высокой скамье, гладко отполированной и потемневшей от времени. Перед ним возвышалась зубчатая стена больших и малых труб. Оловянные, они блестели, как чистое серебро. Это было очень красиво. Деревянный корпус органа был почти сплошь резной. По широкой раме бежали гирлянды из музыкальных инструментов — скрипки, флейты и трубы вперемежку с листьями лавра и лентами. Справа и слева возвышались большие фигуры музицирующих ангелов. Они застыли в прямых и твердых складках деревянных одеяний. В руках у них были лютни, кифары и лиры.

Маэстро сидел, опустив голову. Клавиши на обеих клавиатурах казались чуть-чуть пожелтевшими. Вверху, под самыми сводами луч солнца, золотой и острый, прорезал воздух, как летящее копье.

Маэстро приготовил нужные ему регистры. Потом опустил руки на клавиши и привел в движение рычаги педали. Воздух, зажатый в пустом пространстве под трубами, через открытые клапаны устремился вверх. Он превращался в звуки — отчетливые, точные, выразительно-окрашенные. Открыв регистры флейт, маэстро возвестил тему. Торжественно. Строго. В церкви поняли, что он будет импровизировать. И сразу же узнали тему. Это была очень популярная духовная песнь. Ее знали и в городе, и в окрестностях, в больших, близко расположенных деревнях, и в глухих селениях, где говорили только на диалекте. Слова песни были очень простыми, и сложена она была бесхитростно.

В этой песне говорилось о явлении Мессии волхвам. Но говорилось в ней и о народах, истомившихся в неволе, говорилось о людях, согбенных под ярмом жестокости и беззакония. Об этом тоже говорилось в песне: о несправедливости и страданиях. И дальше говорилось о злых и сильных, которые ополчились на беззащитных и поработили их, и отняли у них землю, хижины, пастбища и скот, и надели на бесправных тяжелые цепи, и заставили их трудиться от зари до зари без отдыха, как рабов. И был припев:

И льются наши слезы, И льются день и ночь.

Такое было начало.

Маэстро импровизировал. Над глубоким, мягко переступающим басом он оставил только самые нежные и высокие голоса: маленькую тонкую флейту пикколо и регистр шестидюймовых трубок — дрожащий голос человеческий, и тот, что звучит октавой выше и называется голосом ангельским.

Маэстро начал andante — медленное скорбное вступление. Его можно было назвать прелюдией, но прелюдией очень свободной и какой-то совсем особенной по выразительности. Важный, торжественный орган заговорил необычным языком, взволнованным языком страстей человеческих. Казалось, что человек томится, скорбит и робко повествует о своем горе, и плачет, и жалуется, и перечисляет напасти и обиды. И этот плачущий, мятущийся в горе человек — не один. Вот присоединился к нему второй, и тоже жалуется, и тоже плачет, и горюет, и говорит о страданиях и муках. К этим двум присоединяются и третий и четвертый — и вот уже все вместе тихо изливают свое горе и плачут, и жалуются.

Невозможно передать, как под умелыми руками маэстро легко и искусно соединялись и разобщались поющие голоса. Это надо было слышать. Они вели между собой беседу, задушевную, трогающую сердце беседу. Можно сказать, что они разговаривали, как разговаривают иногда между собой люди. Иногда. В сумерках. Когда угасает день, и печаль делается острой и невыносимой, и необходимо ее выговорить — как будто произнесенная и рассказанная, она отдаляется от сердца и ранит его не так больно.

Диалог плавно льющихся и переплетающихся между собой голосов органа был жалобным и нежным. Он вызывал у слушателей невольные вздохи. А у многих — и даже у мужчин — лица были мокры от слез. Вот как маэстро сумел передать музыкой смысл слов бесхитростной песни! О, он был вдохновенным музыкантом! Музыкой он преображал слова, раскрывал в них новый смысл, глубокий и сокровенный. И теперь духовная песнь уже не казалась простой и бесхитростной — нет, нет! Теперь ее чувствовали иначе.

Вступили в действие регистры труб с язычками — регистры мощные и громогласные, регистры звонкие и даже чуть резковатые, голоса трубные и рожковые. Избыток горя породил жажду избавления. Музыка бушевала ураганом. Маэстро соединил регистры самых больших и толстых труб с регистрами призвуков и регистрами труб с язычками. Весь орган пришел в движение. Он звучал гигантским хором, как целый народ, вопиющий о возмездии. И внезапно после страстной вспышки человеческого горя — тишина. И опять стало слышно, как мехи вдувают воздух в деревянный ящик под трубами и он вталкивается туда с легким шипением и еле заметным свистом.

А затем возник и поплыл под своды проникновенно-величавый хорал. И регистры инструментов, носящих те же названия, что и в симфоническом оркестре — виолончели, флейты, гобои и виолы, — звучали возвышенно и преображенно, и ангельский голос, тонкий и бесплотный, нес благую весть. Пришло избавление и новый закон. Так пелось в песне.

Голоса органа сплетались в хоровод голосов поющих и ликующих, в торжественные, полные глубокого философского смысла собеседования. И каждый голос, поющий, ликующий и беседующий, вступал в действие самостоятельно и своевременно, и каждый голос, поющий, ликующий и беседующий, поражал смелостью интонаций и выпуклостью рисунка. Рождалась полифония — богатая, многообразная и удивительная. Маэстро заканчивал импровизацию могучей двойной фугой.

Слушатели были захвачены. Они чувствовали необыкновенный подъем и возбуждение. Выходили из церкви взволнованные и шумные и, выйдя на улицу, давали волю накипевшим чувствам — зааплодировали продолжительно и неистово и кричали до хрипоты: «Evviva! Evviva Verdi!»

Расходиться по домам не торопились. По площади было не пройти. Столько народа не съезжалось в город даже в самый популярный базарный день. Точно ярмарка открылась возле церкви братьев францисканцев. Просто не сосчитать, сколько тут стояло лошадей, повозок, тележек, мулов. И даже кто-то приехал на волах. Приехали из Сораньи и Фиоренцуолы, из Виллановы д’Арда и Кастелаццо, из Сканделары и Казавеккио, приехали из Корноккио, Казануовы, Пиантадоро и из дальних хуторов Провинциале, Перголо, Страдацца и еще из многих деревень, хуторов и местечек. Все приехавшие только и говорили, что о своем желании послушать маэстро. И откуда только народ узнал, что Верди выступает сегодня в церкви Санта Мария дельи Анджели? Каким образом удалось оповестить об этом событии — которое по существу и не было событием — такое огромное количество людей? Понять это было невозможно. Оставалось только удивляться. А приехавшие хитро посмеивались, на все вопросы отвечали уклончиво и чаще всего говорили как-то загадочно, что слухом, мол, земля полнится.

Подеста был очень озабочен. Факт скопления такого небывалого количества народа носил характер демонстрации. Правительство имело полную возможность истолковать этот съезд именно таким образом. К тому же, как на зло, собравшиеся в церкви и на площади были в каком-то особенном, воинственно-приподнятом настроении. Разговоры были чересчур громкими, мимика и жестикуляция — вызывающими.

Когда наступил вечер, приехавшие из окрестностей разъехались, местные жители разошлись по домам и город успокоился и погрузился в темноту, подеста вздохнул с облегчением. Он был безмерно счастлив. Все обошлось благополучно. День, полный соблазнов и опасностей, завершился без единой неприятности.

Однако на другой же день утром он имел возможность убедиться в том, что враги не дремлют и не собираются складывать оружие.

В доме Барецци шла очередная оркестровая репетиция. Филармонисты собрались, чтобы заняться разучиванием новых музыкальных произведений и попутно поделиться впечатлениями о вчерашней победе. Но неожиданно, в силу чрезвычайных обстоятельств, репетиция превратилась в неофициальное, но весьма бурное собрание членов Филармонического общества.

Вот что произошло. Накануне вечером все легли спать с радостным чувством, почти с уверенностью, что дела филармонистов идут хорошо. А утром — без всяких видимых причин — оказались закрытыми некоторые всегда торговавшие лавки, и первые покупатели с удивлением и ужасом узнали, что ночью в городе было произведено много арестов и владельцы лавок схвачены полицией. И когда некоторые из этих ранних покупателей бросились за новостями к остерии Фантони, то оказалось, что и там закрыты ставни. Джакомо Фантони был в числе тех, кого арестовали ночью. И вот это последнее обстоятельство заставило тревожно забиться не одно сердце, ибо остерия Фантони, как об этом совершенно правильно был осведомлен правительственный комиссар, действительно являлась излюбленным местом встреч и собраний патриотов-филармонистов. И мало ли что там говорилось, особенно после нескольких бутылок вина, выпитых по случаю обнародования какого-нибудь нового распоряжения властей, как будто выдуманного нарочно, с целью растравить и без того наболевшие раны. И каждый с невольным замиранием сердца старался припомнить и представить себе, что и когда он мог сболтнуть лишнего. И каждый отдавал себе отчет в том, что всего не припомнишь, да и незачем — сказанного ведь не воротишь. А многие рассуждали так: не все ли равно, сказано или не сказано то или иное слово — полицейские агенты всегда могут приписать любые слова любому человеку. Без всякого зазрения совести. Как это им заблагорассудится! С любыми доказательствами! Потому что лжесвидетели всегда найдутся. Тот же Фантони, например, часто выходивший из-за стойки и присаживавшийся то к одним, то к другим посетителям, разве он со страху не подтвердит всего, что ему подскажут?

Филармонисты чувствовали растерянность. В этом новом несчастье, обрушившемся на город, узнавали способ воздействия, обычный для настоятеля. Многие были напуганы тем, что противник оказался явно сильнее, чем они предполагали. Разве можно было ожидать, что расправа за победу, одержанную молодым маэстро над ставленником духовенства, наступит так скоро? И некоторые, особенно испугавшиеся музыканты проклинали Верди, из-за которого заварилась эта каша, а другие поругивали Барецци, который втянул их в дело опасное, выхода из которого не видно.