Молодой Верди. Рождение оперы

Как раз у этого Массини Верди впервые услышал о Солере.

Это было на другой день после приезда. Он встал рано-рано, раньше всех — так он торопился к Массини, так боялся не застать его дома. Он ведь не знал, что Массини уже не стоит во главе театра Филодраматико, и он побежал к нему с утра, потому что но хотел понапрасну терять ни одного дня, ни одного часа.

На улицах в то утро было огромное скопление народа. По городу дефилировали австрийские войска. Они тянулись к дворцовому плацу. Парад должен был принимать сам император.

Композитор подвигался вперед очень медленно, а один раз ему пришлось стоять больше четверти часа, пропуская войсковые части. Сначала двигалась кавалерия, и он не мог дождаться, когда кончатся эти одинаковые ряды лоснящихся лошадиных крупов, золотистых, вороных, серых в яблоках, и над ними светлые кирасы, и высокие кивера, и длинные пики с яркими черно-желтыми флажками.

Он стоял и дрожал от нетерпения. Кавалерия наполнила всю улицу звонким разнобоем цоканья и, казалось, этому цоканью не будет конца. И когда отцокала конница и он устремился вперед, чтобы успеть перебежать на другую сторону улицы, из-за угла вынеслась артиллерия — полевые орудия и зарядные ящики, и короткие широкожерлые мортиры — и стук, и лязг, и грохот, и под копытами лошадей короткие искры, и публика на балконах неистово аплодирует.

Публика на балконах… Потому, что на улице, где было много простого и бедного люда, аплодировали гораздо меньше и даже почти не аплодировали. Вернее, шумно аплодировали какие-то небольшие группы людей, как будто нарочно расставленные в толпе для инсценировки «безудержного восторга верноподданных». И вокруг этих групп аплодировали так, как это можно делать по приказу или по принуждению.

Большинство же смотрело на проходящие войска, стиснув зубы, сжав кулаки и молча. Но чувствовалось, что молчать трудно. И вдруг, недалеко от композитора, кто-то сказал громко и самозабвенно:

— Сжалься над нами, о господи! Безумцы рукоплещут орудиям истребления своего народа!

И композитор невольно обернулся в ту сторону, потому что его поразила страстность, почти исступление, с которым были произнесены эти слова. И он увидел человека, изможденного и почерневшего от голода и лишений; тело его было покрыто рубищем, а взгляд горел вдохновенно, как у пророка. И тотчас на том месте, где стоял этот человек, толпа взволновалась и образовался быстрый круговорот, так что переодетые полицейские агенты, пытавшиеся арестовать изможденного человека, оказались в безвыходном положении. Куда бы они ни устремились, они всюду попадали в круг смеющихся лиц, слышали насмешливые возгласы и смелые шутки. А человек с лихорадочно горящими глазами утонул в толпе, как камень, брошенный в море. Где уж его найти!

У Массини были гости. Один из них был инженер Пазетти, другого Массини почтительно называл синьором Тассинари. Пазетти был молодым щеголем, сошедшим, казалось, со страницы модного журнала. Он считал себя эстетом и тончайшим знатоком искусства и сделал вид, что чрезвычайно заинтересован, когда Массини представил ему композитора.

— Ах, маэстро, дорогой маэстро! Очень рад, очень рад…

Тот, которого Массини называл синьором Тассинари, был гораздо старше, у него было большое мясистое лицо и тяжелые руки, и он был скорее похож на римлянина, нежели на миланца, одет он был чисто, но строго — весь в черном.

Когда композитор вошел в комнату, этот Тассинари низким приятным голосом разглагольствовал о том, что монарх показал себя всемилостивейшим, объявив амнистию политическим заключенным, что молитвы сотен тысяч верноподданных обеспечивают императору счастливое царствование и что теперь кончился наконец траур, омрачавший жизнь сотен миланских семейств.

Пазетти рассказывал о великолепии представлений в театре Ла Скала. Он говорил, что первый спектакль в честь их величеств был зрелищем поистине волшебным. Что исполнение национального гимна, музыка которого написана, как известно, гениальным Гайдном, вызвало у многих присутствующих слезы умиления. Что большая балетная сцена, мастерски и очень пышно поставленная хореографом Кортези; разыгрывается вокруг арки мира и что танцует в этой сцене Фанни Черрито, неподражаемая Фанни Черрито — чудо, богиня!

Тассинари остановил готовый вылиться дифирамб в честь Фанни Черрито. Он заговорил о банкете, во время которого его величество, стоя — и все видели, что он взволнован — провозгласил тост за своих добрых верноподданных ломбардо-венецианцев.

— Он осушил до дна сапфировую чашу мудрой ломбардской королевы Теодолинды, — сказал Тассинари. — Это рассматривается, как счастливое предзнаменование. Чаша привезена из Монцы одновременно с железной короной.

Композитор сидел молча и думал о том, что Тассинари — предатель, а Пазетти — болтун и вертопрах, и горестно сознавать, что страна не имеет собственного гимна и должна петь гимн австрийский. Это горестно и стыдно, даже если этот гимн написан одним из самых выдающихся композиторов Австрии. Он очень ценил маэстро Гайдна, любил его музыку за искренность и простосердечие и с интересом изучал его произведения. Некоторые из них — сонаты для фортепиано, квартеты и симфонии — он переписал самым тщательным образом, и они лежали у него, сложенные в отдельную папку. Он очень ценил маэстро Гайдна. Но это не меняло существа дела. Маэстро Гайдн был выдающимся композитором. Но каждая свободная страна должна иметь собственный национальный гимн.

Разговор между Пазетти и Тассинари продолжался, но композитор перестал их слушать. Он посматривал на Массини и думал, что сегодня вряд ли удастся поговорить о делах. Массини казался ему удрученным. Композитор жалел о напрасно потерянном времени и выжидал удобной минуты, чтобы встать и уйти. И он уже совсем было собрался откланяться, как к нему неожиданно обратился с каким-то вопросом Тассинари. Вопроса он не расслышал и ответить не мог. Положение его было затруднительным, но на помощь ему, сам того не подозревая, пришел Пазетти. Пазетти не стал дожидаться, пока композитор ответит, ему не терпелось продолжать начатый разговор. Композитор стал прислушиваться и понял, что Пазетти с Тассинари все еще говорят о коронационных торжествах.

Тассинари сказал, что присутствие в Милане его величества вдохновило многих артистов, и они создали великолепные произведения искусства, посвященные императору. И Тассинари назвал Андреа Маффеи, художника Мольтени, кавалера Помпео Маркези (скульптора) и поэта Солеру. Вот тут-то композитор и услышал впервые о Солере.

— Ему еще нет двадцати лет, — сказал Тассинари, — но он сумел написать весьма торжественный гимн в честь императора. Гимн называется «Амнистия» и в самых красноречивых и возвышенных выражениях прославляет милосердие и великодушие лучшего из монархов.

— Солера… Знаю, — сказал Массини. — Его стихи «Первые песни» — так, кажется, называется книга? — свидетельствуют о недюжинном поэтическом даровании.

— Под явным влиянием Манцони, — добавил Пазетти.

— Это влияние благотворное, — сказал Массини, — лучшего и желать нельзя.

— Он столько же поэт, сколько и композитор, — заметил Пазетти, — я знаю очаровательные вещицы для голоса, вышедшие из-под пера этого одаренного юноши.

— Этот одаренный юноша, — сказал Тассинари, — яркий пример того, как в нашей стране изменились и, я бы сказал, смягчились нравы. Отец его был государственным преступником, а он, сын преступника, воспевает великодушие императора.

— О, — сказал Пазетти, — государственным преступником? Я этого не знал.

— Он был приговорен к смертной казни августейшим отцом ныне здравствующего императора, — сказал Тассинари.

Массини поперхнулся вином и закашлялся.

— Смертная казнь была заменена пожизненным одиночным заключением, — сказал Тассинари.

— Позвольте, позвольте, — Пазетти очень оживился, — значит, амнистия непосредственно касается этого Солеры. Как это интересно!

— Не совсем так, — Тассинари скривил рот, как бы желая улыбнуться, — она касалась бы его, если бы он был жив. Но он уже умер.