Молодой Верди. Рождение оперы

Каждый вечер кто-нибудь заходил к ней, и в ее гостиной всегда можно было застать гостей — тесный кружок друзей или многочисленное общество.

Так было и сегодня.

Весь день лил дождь, и до восьми вечера у Клары никого не было. Она сидела одна в своем любимом глубоком кресле с вязаньем в руках. Сначала она работала очень прилежно и быстро перебирала спицами, а потом опустила вязанье на колени, прислонилась к бархатной спинке кресла, сложила руки, опустила глаза и сидела так, праздно и неподвижно.

В комнате было тепло и уютно. Горела только одна лампа, большая фарфоровая лампа под розовым абажуром на рабочем столике. Под лампой в стеклянной вазе стояли цветы — гиацинты, тюльпаны и нарциссы, и от них исходил еле ощутимый, точно разбавленный водой аромат. Было тихо — так тихо, что когда неожиданно осыпался тюльпан, Клара слышала, как лепестки его упали на стол. Кларе было очень приятно сидеть так и ни о чем не думать, и ей было хорошо оттого, что кругом так тихо, тепло и спокойно.

Но ровно в восемь в соседней комнате зашуршало шелковое платье, и в гостиную быстрыми шагами вошла донна Каролина Барбьери, давнишняя подруга Клары по пансиону мадам Гарнье. Она вошла, смеясь и поправляя немного развившиеся локоны, и сразу заговорила весело и торопливо:

— Боже мой, дорогая, что за погода! Служанка держала надо мной зонтик, но, выйдя из экипажа, я ступила в лужу, а с зонта на меня полились потоки воды. Что за погода, боже мой! У тебя никого, дорогая? Ты совсем одна? Бедняжка!

Она обняла Клару и поцеловала ее в лоб. И вдруг увидела серого котенка, который спал, свернувшись клубочком на широком подоле Клариного платья. — Ах, какая прелесть! — Проворно нагнулась, схватила спящего котенка и стала ласкать его и целовать в розовую мордочку. А котенок вырывался у нее из рук и отталкивался от нее, и царапал, и рвал острыми когтями черный атласный лиф.

— У-y, разбойник! — Донна Каролина сбросила его на пол, потом расправила широкую юбку и села на низкий табурет у ног Клары.

— Фи, — сказала она, — какая скучная расцветка.

Клара вязала детскую кофточку из серой шерсти.

Она давно забросила вышивание красивых, но ненужных безделушек, и если брала в руки иглу или спицы, то шила или вязала теплые вещи для маленьких детей, родители которых были бедны.

Клара подняла работу поближе к свету.

— Зато не марко, — сказала она деловито.

— Но очень скучно, — настаивала донна Каролина.

— Нет, ничего, — сказала Клара, — я обвяжу это кругом цветной каемкой.

— Дай, я подберу тебе хорошие тона, — сказала донна Каролина.

Клара передала ей корзиночку с моточками разноцветной шерсти. Донна Каролина взяла корзиночку к себе на колени и наклонилась над ней.

Дамы помолчали. Донна Каролина поглядывала на дверь, которая вела в маленькую гостиную, а оттуда — в прихожую.

— Вот самые чудесные цвета, — сказала она. — Обвязывай!

Клара подняла голову, и обе засмеялись. Донна Каролина держала на ладони три клубочка шерсти: розовый, зеленый и белый — цвета национального флага.

— Я не хочу, чтобы у малютки были неприятности, — сказала Клара. — Тем более, что это мальчик.

— О, — воскликнула донна Каролина, — в таком случае это, действительно, опасно. Впрочем… — и вдруг остановилась на полуслове и сказала шепотом: — Кто-то идет, — и повернула голову к двери.

Они вошли вместе: художник Босси и доктор-алиенист Алипранди — известный психиатр. И с доктором — неизвестный человек, еще молодой, но необыкновенно бледный, бледный до желтизны, как человек, долгое время лишенный воздуха и солнечного цвета. Такими выходят из больниц и тюрем.

Клара встала навстречу гостям. Котенок, который снова заснул, свернувшись на подоле ее широкого платья, покатился по ковру и запищал.

— Мой друг, синьор Мартини, — сказал Алипранди. — Адвокат из Генуи. В Милане проездом.

— Очень приятно, — сказала Клара, — рада видеть вас.

Синьор Мартини поклонился молча и без улыбки. Лоб его перерезали глубокие морщины. Рука, державшая шляпу, казалась восковой. Доктор Алипранди оказывал ему почтительное внимание. Дамы переглянулись. Адвокат из Генуи! Как интересно! Донна Каролина взволнованно вздохнула.

Сначала разговор никак не налаживался. Говорили о каких-то пустяках. О том, что февраль был на редкость дождливым, — посмотрим, что покажет март; о том, что у модистки, мадам Софи на Корсо Франческо, получены модели весенних капоров, и эти капоры очень неизящны по форме: «караульные будки, а не капоры», — сказала донна Каролина; говорили о том, что по городу ходят слухи о новой опере, но проверить, что в этих слухах правда, а что вымысел, — невозможно: Мерелли держит оперу в строжайшем секрете.

— Ждать недолго, — сказала Клара, — всего пять дней. Премьера девятого.

В ответ на это Босси сказал, что в ближайшее время предстоит еще одна премьера, и тут уж заранее можно сказать, что произведение, которое намечено к исполнению, гениально и вдохновенно.

— В Болонье пойдет Stabat Mater Россини, — сказал Босси. — Все с величайшим нетерпением ожидают этого события. — И прибавил — Многие хотят надеяться, что после Stabat Mater маэстро снова вернется к музыке для театра.

И тотчас разговор сделался общим и принял самый оживленный характер. Каждому хотелось сказать свое слово о Россини. То, что маэстро в течение тринадцати лет не написал ни одной оперы, никому не давало покоя. К этому печальному факту возвращались постоянно и горевали, и надеялись, и горячо спорили, и высказывали всевозможные догадки, и строили самые различные предположения.

Так и теперь. Алипранди сказал, что появление Stabat Mater нисколько не изменяет существующего положения вещей; считать эту премьеру событием большого общественного значения нельзя, потому что не такого рода произведения являются сейчас насущными и жизненно необходимыми. Не Stabat Mater следовало бы ожидать от маэстро Россини, а произведения для сцены. А этого он не написал и, по всей вероятности, не напишет.

— Это ужасно, — сказала Клара. — Горестно и больно, что маэстро Россини перестал писать для театра.

Горестно сознавать, что он оторвался от своей страны, от ее интересов и нужд. Этого я никак не могу понять.

— Маэстро Россини — гениальный композитор и плохой патриот, я уже давно поняла это, — уверенно сказала донна Каролина.

— Не говори так, — воскликнула Клара, — больно слышать это!

И тут заговорил синьор Мартини. Он заговорил негромко и проникновенно, оставаясь неподвижным и устремив глаза куда-то вдаль.

— Маэстро Россини, — сказал он, — появился в период поистине ужасающего для нашего искусства безвременья. Он выступил бесстрашно и самозабвенно, как революционер и новатор. Он восстал против тирании тех, кто не способен творчески мыслить, но сумел навязать свою волю творчески одаренным художникам. Он выступил против устаревших и омертвевших правил, сковывавших вдохновение музыкантов. Он провозгласил свободу и независимость творчества, оплодотворил застывшее и захиревшее музыкальное искусство. Мало того, он согрел и воспламенил это искусство, он насытил его напевностью, он спас его от гибели и возвратил к жизни. Разве можно забывать об этом? И хотя великий маэстро ныне умолк и не внемлет голосу друзей, тщетно взывающих к нему, и можно подумать, что он далек от нас и далек от родины и, может быть, — увы! увы! — так оно и есть, — долг велит нам свято хранить память о том, что маэстро Россини — именно он и никто другой! — спас от гибели музыку нашей родины. За это — слава ему!