Молодые годы принцессы Матильды
Шрифт:
Принцессе Матильде было неполных шестнадцать лет. Арененбергский кузен был еще тоже очень молод. Несмотря на крайнюю свою таинственность и романтичность, „племянник Цезаря" был настроен весело. „Он шутник", — говорила принцесса Матильда. Они вместе гуляли, поднимались на горы, катались на осле, играли на бильярде, играли в модную тогда игру „клексографию" — кажется, чернильные кляксы на листе бумаги раздавливались другими листами, и по возникавшим „рисункам демона" предугадывалось будущее. „Племянник Цезаря" уже сказал юной гостье, что человеческая душа подобна письму: конверт видит каждый, но содержание знает во всем мире только еще одна человеческая душа.
Тем временем родители, зная и без клексографии о предстоящем браке, обсуждали деловые вопросы. Бывший вестфальский король не мог дать приданое, а бывший голландский король не хотел давать. Однако все было разрешено более или менее благополучно. По вечерам старые и молодые собирались в гостиной замка, и королева Гортензия, отличная
8
„Уезжая в Сирию"
IV.
Нам теперь трудно понять все практическое значение наполеоновской легенды в дни Людовика XVIII, Карла X и Людовика Филиппа. Как это ни странно, Наполеон, родоначальник новейших диктаторов, в те дни стал кумиром левых. Появился республиканский бонапартизм. На языке ораторов и публицистов той эпохи, теперь вызывающем улыбку, Наполеон назывался „стальным сыном Свободы", „революцией, воплощенной в человеке", „молнией, сокрушившей старый мир" и т.д. Во всем этом была небольшая доля правды. А то, что с ней не сочеталось, не очень смущало ораторов и публицистов. Военный император возвеличивался в пику штатским королям.
От политиков, естественно, не отставали люди искусства. Всем известны бесчисленные литографии Раффе, Шарле, Белланже, — на одной из них крестьянин говорит священнику, показывая ему на портрет императора: „По-моему, Господь Бог вот кто!.." В парижских театрах шли пьесы из жизни Наполеона. Актер Гобер, необыкновенно похожий на него лицом, сделал большую карьеру. Нам достаточно знакома и наполеоновская поэзия, одинаково блестяще представленная в Англии, Германии, России, Польше, Италии. Во всех литературах мира вставали из гроба барабанщики, брели во Францию гренадеры и неслись по синим волнам океана корабли со Св. Елены. В Париже свирепствовал Беранже.
Предела все это достигло позднее, в дни прибытия во Францию императорского гроба. Под звуки артиллерийских залпов в присутствии миллионной толпы, прошла по Парижу запряженная восемью лошадьми гробовая колесница вышиной в трехэтажный дом. В церкви Дворца инвалидов играл оркестр из 400 лучших музыкантов; в хоре пели Гризи, Виардо, Рубини, Тамбурини, Лаблаш. „Государь, я вручаю вам тело императора Наполеона". — „Я его принимаю именем Франции". Генерал Бертран, за 25 лет до того закрывший глаза Наполеону на острове Святой Елены, принес в дар Людовику Филиппу оружие императора: „Государь, я преподношу вам шпагу, которую император Наполеон носил в день сражения при Аустерлице". — „Я ее принимаю именем Франции". Весь Париж читал оду „Возвращение императора", написанную сыном наполеоновского генерала"
О том, как действуют на французов эти стихи Гюго, есть у меня маленькое, очень далекое воспоминание. В торжественной обстановке Муне-Сюлли читал:
Sire, vous reviendrez dans votre capitale
Sans tocsin, sans combat, sans lutte et sans fureur,
Tra^in'e par huit chevaux sous l'arche triomphale
En habit d'Empereur.
Par cette m^eme porte, o`u Dieu vous accompagne,
Sire, vous reviendrez sur un sublime char,
Glorieux, couronn'e, saint comme Charlemagne
Et grand comme C'esar... {9}
Читал он изумительно (вернее, разыгрывал эти стихи). Помню глухой, гробовой, погребальный звук первой строфы, помню еле слышную остановку, скульптурный жест поднятых, широко расставленных рук Муне-Сюлли, нарастающий почти до отчаянного и вместе торжествующего крика звук его знаменитого „медного" голоса: „Par cette m^eme porte, o`u Dieu vous accompagne, — Sire, vous reviendrez sur un sublime char", — это было истинное совершенство декламации. Кажется, я только тогда и стал понимать французов, когда увидел в эту минуту слушателей, побледневшие лица, дам с платками у глаз. Едва ли это все были бонапартисты, — какие уж бонапартисты во Франции двадцатого века! Но Наполеон — как и Виктор Гюго — в крови у каждого француза, и я не удивлюсь, если узнаю, что стихи эти не могут читать без сердечного волнения самые левые из французских социалистов (плакал же Кашен, по свидетельству Пуанкаре, при входе французских войск в Страсбург). Воображаю, как ода действовала на современников в пору возвращения императорского гроба. Впоследствии Виктор Гюго, став республиканцем, никак
не мог понять: „Да кто же расчистил дорогу к трону Наполеону III, „Наполеону маленькому"?.."9
Государь, вы вернетесь в свою столицу
Без набата, без битвы, без борьбы в без страха,
Восьмерка лошадей провезет вас под Триумфальной аркой
В одеянии Императора.
Тем же путем, что вел вас Господь,
Вы, Государь, вернетесь в великолепной колеснице, —
В ореоле славы, в короне, святой, как Карл Великий
И великий, как Цезарь...
На наполеоновской легенде было всецело построено то предприятие жениха принцессы Матильды, которое в истории известно под названием „страсбургского инцидента". В сущности, молодой принц хотел повторить дело своего дяди: Наполеон I внезапно возвращается с острова Эльбы, королевское правительство посылает против него войска, — в легендарном сюртуке, в легендарной треуголке, с легендарной шпагой, он быстро появляется перед ними: „Солдаты, кто из вас хочет убить императора?" — солдаты, рыдая, переходят на его сторону, начинается триумфальное шествие на Париж, король Людовик бежит из дворца. Чудеса повторяются редко. Могло ли дело удасться никому не известному принцу? Кто знает? Через много лет — правда, в совершенно иной обстановке — он и в самом деле взошел на престол. Но, во всяком случае, предприятие было ненадежное. Не было ни сюртука, ни треуголки, ни шпаги, и сам Наполеон III, при несомненной своей даровитости, мало походил на дядю. Вдобавок, подготовлено дело было очень плохо.
Его затеяли в Страсбурге главным образом потому, что в заговоре принял участие командир расположенного там 4-го полка, полковник Бодрей. Душой дела был Персиньи, впоследствии один из главных сановников Второй империи. Была у дела еще другая душа: певица Бро, одновременно состоявшая гласно любовницей Персиньи, полугласно любовницей Водрея и негласно любовницей самого принца. Это дело могло стать трагедией, но оказалось опереткой. Принц с фальшивым паспортом прибыл в Страсбург, явился в казармы 4-го полка и „взбунтовал солдат". В его прокламации говорилось: „Со скалы Святой Елены прошел по мне взгляд умирающего солнца..." „В одной руке у меня завещание императора Наполеона, а в другой аустерлицкая шпага..." „Я сумею победить или умереть за дело народов..." Все это была недурная словесность, не очень, но только словесность: „взгляд умирающего солнца" со Св. Елены на молодом принце никогда не останавливался, завещание Наполеона никак его в виду не имело и не могло иметь, аустерлицкой шпаги принц в руках не держал и умирать за дело народов он совершенно не собирался. Но так велико было обаяние наполеоновской легенды, что часть гарнизона перешла на сторону принца. Впоследствии на процессе выяснилось, что одни солдаты считали его сыном императора, а другие, особенно темные, думали, будто неожиданно оказался живым сам император. Через три часа дело было кончено: подоспевшие воинские части задержали принца и его сторонников.
То был „отсталый, некультурный, идиотический XIX век: полковник Водрей и некоторые другие участники заговора предстали пред судом и были оправданы под бурные восторги публики. Сам принц не был предан и суду: король Людовик Филипп просто предписал посадить его на первое судно и отправить в Америку.
Принц Людовик Наполеон не лишился головы. Но зато он лишился невесты. Ярость в семье принцессы Матильды была необычайная. Жером был вне себя: этот шалопай, став женихом его дочери, в промежутке времени между помолвкой и свадьбой пускается на такие дела! Гнев оскорбленного отца еще усугублялся оттого, что их родственник, король вюртембергский, совершенно не желавший ссориться с французским правительством, грозил прекратить субсидию, если Матильда выйдет замуж за столь шалого человека. Угроза была серьезная. Жером запретил дочери переписываться с женихом и даже с его матерью, „с этой медоточивой интриганкой Гортензией". Он больше не хотел слышать о браке. „Я лучше выдам дочь за крестьянина, чем за этого честолюбивого эгоиста, поставившего на карту судьбу бедного ребенка, которого я хотел ему доверить", - заявил бывший вестфальский король.
От самой принцессы Матильды следовало ждать иного. Все-таки страсбургское приключение было делом романтическим и толковать его невеста могла по-своему: „Он хотел сделать меня императрицей Франции!.." Однако юная принцесса никогда романтизмом не отличалась: хотел сделать, но не сделал. Матильда сказала себе, что, собственно, настоящей влюбленности между ними не было. „У меня к Людовику истинно дружеское чувство, — писала она родственнице, — но влюблена я в него никогда не была". А главное, ее мечта заключалась в том, чтобы поселиться в Париже. Было ясно, что принца Наполеона теперь во Францию не пустят. В своих воспоминаниях принцесса пишет довольно откровенно: „Мне предстояла (с Людовиком Наполеоном) монотонная, почти монастырская (?) жизнь, тогда как все мои желания, мое честолюбие были направлены к Парижу, к дивному Парижу, о котором мне так много рассказывали: этот город, видевший славу основателя нашего Дома, с колыбели представлялся нам, изгнанникам, землей обетованной..."