Молоко волчицы

Человек ушел на башню. Вскоре лязгнула щеколда двери - явился Антон.

– Ты уже приготовила свой кизиловый чай?
– спросил он.

– Это не твой стакан. Здесь был один человек.

– Кто?
– насторожился комендант.

– Друг моих родителей, ученый. Он дворянин. Просит помочь ему незаметно уехать. Его наука отдалена от политики. Он привез мне медальон отца. Вот он.

– Что же он просит?

– Пропуск, мандат какой-нибудь, бумажку.

– Это не по моей линии.

– По твоей.

– Ты настаиваешь?

– Да.

– Любовь довольно быстро вспоминает о своих правах, - садится любимому на шею, судит, указывает, подгоняет. Честно говоря, я не хотел бы этого. Человека твоего надо проверить - точно ли он ученый и точно ли ему надо уехать.

– Ты ставишь меня в неловкое положение, я обещала ему помочь, а получается, что выдам его.

– А если он вражеский лазутчик?

– Вы помешаны на врагах, даже своих подозреваете. Если ты арестуешь его, то арестуй и меня!

– Он дворянин, и он не перешел на сторону народа.

– Я тоже дворянка. Тот, кто бежит, тот не враг. Его арест будет вечным пятном крови на моей любви, если это любовь.

– Где он?

– Сначала обещай помочь ему.

– Я должен поговорить с ним.

– Он мой гость, рядом.

– Надеюсь, он не станет стрелять. Зови.
– Все же Антон положил руку в карман - на кольт.

Это был старик, седой, с трагически жалким лицом. Он низко поклонился и молчал.

– Чем вы занимались последний год?
– спросил комендант.

– Скрывался от людей, и только.

– Как мне верить вам?

– Мне шестьдесят семь лет, и если вы были офицером, то, конечно, учили топографию по моему учебнику. Я Севастьянов, полковник.

– Почему вы не стали служить революции?

– Я стар. И потом, мое происхождение. При нынешнем положении я потенциальный наследник дома Романовых.

Антона кинуло в пот.

– Я никогда не имел связи с двором, был в опале, даже сидел в молодости в тюрьме, у меня была громкая история - всего не расскажешь, потом меня забыли, и я занимался любимым делом - топографией. Я не скрываю, что хочу эмигрировать, но лишь для того, чтобы дописать свой главный труд, коего пять томов выпущены, а три остались в набросках.

– Я дам вам мандат в Москву и напишу письмо Свердлову, оставайтесь в России - ученые не отменяются.

– Это невозможно по многим причинам. Я не сочувствую революции, но я и не враг ей.

"Избегайте лишней крови!" - постоянно говорил Денис Коршак своим товарищам.

– Я очень прошу тебя, Антон, помоги ему уехать, сделай ради моего покойного отца, ведь и он помог тебе когда-то, - заплакала Невзорова.

И комендант, подумав, сказал:

– Хорошо, через час идет поезд в Екатеринодар. Дальше белые. Я посажу вас в него. Сумеете уехать - ваше счастье.

– Спасибо.

Они ушли.

Наталья Павловна задумалась над портретом военкома, что-то пририсовала.

Вернулся комендант. Тоскливо сыпал пшено соловью, раскрывавшему клюв в клетке. Потрогал куклу. Вспомнил слова Коршака: тот, кто не с нами, враг.

– Я, пожалуй, пойду, - направился он к выходу.

– Нет, нет!
– почуяла она неладное, схватив его за руки.

– Тогда одевайся ты. Мы предстанем перед ревтрибуналом.

– Антон, милый, ты что?

– Гражданка! Именем Советской власти - вы арестованы!

– А ты - ты тоже арестован?

– проснулась в ней злость за все тяготы последнего времени.

– Да. Я конвоирую двоих...

– Но ведь это все, конец...

– Это решит трибунал.

С ней сделалась истерика. Он вынужден был держать ее, перенести на кушетку. Она успокаивалась. Незаметно он сам, обессиленный, задремал. Прошло не более трех минут - и он вскочил, поправил портупею с кольтом, негромко сказал:

– Извини, я виноват один...

Подошел к холсту. Портрет был почти готов. Под ногами гунна-завоевателя осколки цивилизации. Над головой вечный Батыев путь. Сзади туча - неисчислимые орды. На плечах совсем свежая краска - то ли отблеск звезд, то ли золотятся погоны, древний воинский знак. Погоны в те дни срубали вместе с плечами, особенно золотые.

– Это зачем погоны?
– нахмурился комендант.

– Так я вижу тебя.

– Соскобли. Прощай. Я конвоирую одного себя.

Дождь лил не переставая. В клетке умирал соловей. Лежала японская кукла. И безвольно, как кукла, лежала Невзорова.

Из комендатуры Антон позвонил по линии - задержать в вечернем поезде пассажира и дал приметы.

Перед утром пришло сообщение: пассажир задержан, передан в руки революционного правосудия.

Пришел Денис Коршак. Лицо у коменданта серое.

– Опять не спал?
– спросил он Антона.

– Спал, да плохо.

– Как с креста снятый. Надо дать тебе передышку. Нездоров ты.

– Слушай, Денис, закрой-ка дверь...

Антон рассказал председателю Совдепа все, что случилось в эту ночь.

– За глупость тебя судить надо. За честное признание - похвалить. А то, что задержал такую птицу, молодец - достоин награды.

– Судите. А награды не надо. Ежели можешь, не говори никому, что задержал я. А что в поезд сажал - за это судите.

– Ладно - молчок обо всем. Птица в надежных руках - и больше об этом ни слова. С барыней решай сам - дело личное.

– Уже решил. Я ее не знаю, она - меня.

– Тогда вот ознакомься с постановлением Совдепа: комендантом временно назначается твой помощник Багнычев, а тебе - две недели отпуска на лечение с выдачей льготного пайка.

– Нет, не могу сейчас...

– Неподчинение Совдепу - саботаж, тут уж явно судить придется. Не лезь в бутылку - давай в дом отдыха или в госпиталь. Сколько лет не был в отпуске?

– А ты?

– Тебя спрашивают!

– Три года.

– Пора.

– Ладно, пойду к лекарям, шашка и та тупится, у меня ведь пуля в ребре сидит, может, вытащат.

Через две недели комендант приступил к своим обязанностям. Белый хлеб, масло, фрукты, целебная вода и руки сестер милосердия поставили Антона опять в строй. Пулю лекари извлекли. Снова - бессонные ночи, обыски, допросы, ликвидации, реквизиции. Он стал плохо видеть, но очков стыдился.

О Невзоровой старался не вспоминать, но вдруг о ней напомнили: из Совдепа снова принесли предписание реквизировать и оборудовать под госпиталь "Волчицу". Функции коменданта продолжали сужаться. Уже не вся власть принадлежала ему, законодательную взял Совдеп, исполнительная осталась у коменданта. И дела шли все более мирные, хозяйственные.