Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе

Но в течение воскресенья атмосфера страха, подозрительности и нервозности продолжала нарастать. Одной из жертв этого стал молодой клерк адвоката по имени Мелиш, работавший в квартале Олд-Джури. Он сидел в заднем салоне «Трех лисиц» – пабе на Фокс-лейн – и говорил с племянником своего домовладельца о недавних преступлениях. Как вдруг раздался звук трещотки сторожа и крик: «Остановить убийц!»

– Господи! Опять убийство! – воскликнул Мелиш, и они, схватив по кочерге, выбежали на улицу и присоединились к тем, кто преследовал подозреваемых. Мелиш отстал от своего знакомого, хотя и бежал за ним изо всех сил. На углу он встретил троих мужчин – двоих совершенно нездорового вида и третьего коротышку. Вообразив, что призывали ловить именно их, он воскликнул: «Вы негодяи, я вас арестовываю!» – очень смелое заявление, учитывая, что он считал их убийцами и был один против троих. Мелиш ударил коротышку кочергой по голове, но, не причинив особого вреда, только на минуту оглушил. Тот быстро пришел в себя и выпустил в лицо несчастному заряд картечи. Противник скрылся, а Мелиша отнесли обратно в «Три лисицы» с ужасно обезображенным лицом и незрячими глазами. «Таймс» сообщала, что его состояние вызывало серьезные опасения. Нам неизвестно, умер он или, что еще хуже, выжил, выдержав жестокие методы хирургии начала девятнадцатого века, а затем влачил жалкое существование слепого иждивенца-инвалида. В любом случае он стал жертвой истерии, которая, словно зараза, распространялась по темным улицам и тупикам Вапинга и соседних приходов.

В понедельник общественные учреждения в Шэдуэлле снова открылись рано – начали допрос подозреваемых. Одним из них оказался молодой моряк по имени Джон Уильямс, снимавший комнату в Старом Вапинге у мистера и миссис Вермилло в таверне «Грушевое дерево». Его арестовали в воскресенье Хьюитт и Хоуп, двое полицейских, которые действовали, основываясь на полученных ими частным образом сведениях, хотя не сохранилось записей, кто был источником информации. Уильямса отвели в сторожку и обыскали. В карманах обнаружили две залоговых квитанции за обувь на восемь и двенадцать шиллингов, четырнадцать шиллингов серебром и банкноту в один фунт. Никто не удосужился отметить, какая дата стояла на залоговых квитанциях.

Полицейские, видимо, не сильно надеялись, что это тот самый человек, которого они искали. Сколько уже было подозреваемых, сколько раз поднимали ложную тревогу, вспыхивали радужные надежды, но в итоге все кончалось ничем. Они выполняли свои обязанности с упорной настойчивостью, но теряли веру в успех. И когда схватили этого худощавого моряка в поношенной, но опрятной одежде и с самым обыкновенным именем, не могли предположить, что через несколько дней это имя будет в Лондоне у всех на устах.

Джону Уильямсу было двадцать семь лет. Спустя несколько дней его так описывала «Таймс»: ростом примерно пять футов девять дюймов, приятные манеры, располагающая наружность. И добавляла, что он не хромой. Уильямс был обычным моряком, как-то вместе с Марром ходил на «Дуврском замке» и, вернувшись из своего последнего плавания в начале октября 1811 года на судне Ост-Индской компании «Роксбургский замок», немедленно собрал моряцкий сундучок и занял комнату в «Грушевом дереве», где уже жил раньше. Здесь был его дом в Англии и, возможно, единственный дом на свете. Возвращаясь из плаваний, он отдавал заработанное мистеру Вермилло, считая его своим банкиром, и пользовался радушием его жены, которая с радостью принимала приятного, честного жильца, аккуратного в доме, внимательного к ней и любезного с ее знакомыми, особенно женского пола. По образованию и манере одеваться он превосходил обычного моряка, хорошо писал и был требователен к своему платью и внешности. Неудивительно, что иногда его принимали за джентльмена, и он не спешил развеять это впечатление. Уильямс был фатоватым молодым человеком с худощавой фигурой и копной светлых вьющихся волос поразительно редкого песочного цвета, которые обрамляли его красивое, хотя и довольно безвольное лицо. Те, кого покоряли его открытые манеры, как правило женщины, называли их милыми. А мужчины, судившие о людях другими мерками, – вкрадчивыми. Уильямс был горячего нрава, легко ввязывался в ссоры и драки, и неизменно ему доставалось больше других. Мужчинам нравилось подтрунивать над ним и провоцировать. Его реакция их забавляла – она была вполне предсказуемой, особенно если его заставали в подпитии. Поэтому неудивительно, что среди его знакомых было много женщин и совсем мало мужчин. О его семье и происхождении ничего не было известно. Однако все соглашались, что раз он сам и по своему образованию настолько выше обычного моряка, то должен иметь в прошлом какую-то тайну, которая объясняет его теперешний образ жизни.

«Грушевое дерево» Уильямс явно считал недостойным для себя местом, но делить комнату с двумя другими матросами – это все, что он мог себе позволить. Эта гостиница была типичным заведением, построенным на берегу на потребу моряков. Шумная жизнь в ней сосредотачивалась в пивной. Во дворе постоянно сновали люди. Жильцы питались в задней комнате. Стирали, как правило, под струей из насоса во дворе. Хотя сюда регулярно приходила невестка хозяйки миссис Райс и брала в стирку белье у тех, кто имел возможность заплатить.

Как многие моряки, Уильямс, возвратившись на сушу из полного опасностей и трудностей плавания и соскучившись по женскому обществу, жил на широкую ногу. Он не испытывал желания строить планы на будущее. И ему не было присуще усердие и прилежание Марра, чтобы месяцами упорно трудиться в надежде, что в будущем работа принесет ему небольшое вознаграждение и шанс обустроить собственный дом. А если деньги подходили к концу, оставался ломбард и возможность сыграть в вист, крибидж, патт или семь очков. Когда ресурсы совершенно истощались, его ждал очередной корабль и очередное плавание. А пока Лондон предлагал довольно развлечений: медвежьи травли, публичные казни, ухаживание за женщинами по вечерам в Королевском театре на Уэллклоуз-сквер, шумные попойки в печально известных клубах «Петушок и курочка», очень характерных для разнузданной веселости века. В них молодые люди встречались с проститутками, пили и горланили до утра песни. Когда же развлечения приедались, настоящее тяготило, а будущее казалось унылым, оставалось единственное утешение – пить. Спиртное, игра, затем человек погрязал в долгах. Вот звенья той цепи, которая приковывала бедняков к их невзгодам. Цепи слишком крепкой, чтобы ее разорвать, и не было никаких свидетельств, чтобы Уильямс пытался это сделать.

Из опубликованного 24 декабря в «Таймс» сообщения о первом допросе Уильямса очевидно, что выдвинутые против него обвинения не серьезнее, чем против дюжины других подозреваемых. И невольно приходишь к выводу: ему просто не повезло, что его не отпустили.

Моряк Джон Уильямс подвергся долгому и очень суровому допросу. Обстоятельства, в силу которых его заподозрили, были таковы: его нередко видели у владельца таверны Уильямсона, и в частности, около семи вечера в прошлый четверг. Домой в тот вечер вернулся не раньше полуночи – именно тогда он попросил соседа по комнате, иностранного моряка, погасить свечу. Он был ирландцем, небольшого роста и хромал. До печального события средств не имел, но когда его задержали, при нем нашли достаточную сумму денег.

Поскольку обстоятельства показались подозрительными, магистраты потребовали, чтобы Уильямс дал о себе отчет. Он признал, что был у Уильямсона в четверг вечером, как много раз в другое время. Довольно долго знал хозяина таверны и его жену и считался там своим. В четверг, когда он разговаривал с миссис Уильямсон, она была в приподнятом настроении и, подавая спиртное, потрепала его по щеке. В нем видели скорее друга дома, чем обыкновенного посетителя. От Уильямсонов Джон отправился к лекарю в Шэдуэлл – хотел получить совет, как лечить ногу, которая после давнишней раны уже много лет плохо слушалась. Потом к лекарке по соседству, поскольку решил, что она возьмет с него меньше, чем тот костоправ. От нее шел все дальше на запад, встретил какую-то знакомую и, заглянув в несколько питейных заведений, вернулся домой и лег в постель. А соседа, германского моряка, попросил задуть свечу, потому что, возвратившись, нашел его в кровати со свечой в руке, с книгой в другой и с трубкой во рту. Джон побоялся, что из-за небрежности соседа может возникнуть пожар, и велел ему погасить свет, пока дом не сгорел дотла. Наличие у себя денег объяснил тем, что сдал в ломбард кое-что из своей одежды. Он не делал тайны из того, что в четверг вечером заходил к Уильямсонам. Наоборот, сообщил хозяйке гостиницы и некоторым другим, что побывал у несчастных жертв незадолго до того, как их убили. И при этом заметил, что миссис Уильямсон была очень весела.

«Таймс» писала, что, учитывая обстоятельства дела, Уильямса оставили под стражей для дальнейших допросов. Его поместили в тюрьму «Колдбат-Филдс», где находился ирландец Сильвестр Дрисколл, которого арестовали на следующий день после убийства Уильямсонов. Акцизный чиновник подтвердил рассказ Дрисколла, каким образом тот стал обладателем галлона бренди и кварты виски. Тем не менее магистраты не склонны были никого освобождать, пусть даже выдвинутые против подозреваемого обвинения оказались пустяковыми. И Дрисколл остался за решеткой.

А в Уайтчепеле судейские разбирались в делах португальцев. Два моряка, Ле Сильво и Бернард Гово, арестованные неделей раньше, все еще сидели порознь в тюрьме «Колдбат-Филдс». И вот к ним присоединился их знакомый, некто Энтони. Кто-то показал на него, а затем выяснилось, что он, покинув округу, поднялся на борт стоящего у берегов Дила торгового судна, совершавшего рейсы в Вест-Индию. На корабль послали полицейского, Энтони опознали, и он предстал перед магистратами Уайтчепела. Единственное подозрительное обстоятельство – и ему его предъявили в качестве обвинения – заключалось в том, что он был знакомым Ле Сильво и Бернарда Гово и их видели вместе примерно в то время, когда произошло убийство семьи Марров. На следующий день или через день он объявился на судне Вест-Индской компании. А женщина, которая с ним жила, солгала, когда ей задавали вопросы знакомые, а затем допрашивали полицейские. Так невезучий Энтони оказался со своими соотечественниками в английской тюрьме.

Ни против одного из этих троих серьезных улик не нашлось. Да, они были португальцами и их видели на Рэтклифф-хайуэй вскоре после убийства Марров. И этих двух фактов оказалось достаточно, чтобы подвергнуть их жизни опасности. Толпа заразила магистратов своими предрассудками. Это были отчаявшиеся, растерянные люди, страдавшие от необходимости изображать активность. В нерешительности они боялись отпускать подозреваемых, опасаясь, что улизнет убийца. Казалось, что они считали любые действия, пусть не приносящие результатов и даже вредные, лучше пассивности.