Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе

Были и другие подозрительные обстоятельства этого печально известного самоубийства в тюрьме «Колдбат-Филдс». Говорилось, что Уильямс повесился на железной перекладине, находящейся на высоте шести футов двух дюймов над полом. Сам он был ростом примерно пять футов девять дюймов. И видимо, чтобы совершить задуманное, встал на край кровати. Если бы, когда платок стал затягиваться на шее, Уильямс, ощутив первый страх удушения, пожалел бы о том, что затеял, то наверняка сумел бы ухватиться руками за перекладину и ногами нащупать край кровати. Но это было бы невозможно, если бы он умер быстро в результате вагального торможения. Однако считалось, что умер он не быстро. 28 декабря «Морнинг пост» сообщала: «Его глаза и рот открыты, а состояние тела дает понять, что он упорно боролся за жизнь». Это единственное свидетельство того, что подозреваемый сопротивлялся смерти, и если оно справедливо, то представляет один из сильнейших аргументов против версии о самоубийстве. Если Уильямс на самом деле предпринимал все возможное для своего спасения, почему это ему не удалось? Профессор Симпсон предполагает, что травмы, подобные тем, что обнаружены на теле Уильямса, характерны для самоубийц, поскольку они в предсмертных конвульсиях бьются о стену. Но Уильямс, как утверждалось, повесился на перекладине, которая шла поперек камеры. Поэтому нет оснований считать, будто следы упорной борьбы возникли из-за ударов о стену.

И вот еще одна улика. Примерно в три часа утра заключенный в соседней камере слышал сильное бряцание цепей. Что это было? Потрясал ли Уильямс от злости и отчаяния оковами, как иногда поступают арестанты? Или боролся с человеком сильнее себя, пока тот, не позволяя кричать, зажимал ему рот и закручивал вокруг шеи платок? А может быть, врагов было двое: один не давал кричать и душил, а второй держал за руки с такой силой, что от локтя и ниже они были сплошь покрыты посмертными синяками. Хотя этому факту не следует придавать особого значения. Руки и ноги повешенных после смерти часто синеют, поэтому невозможно судить, была ли к ним приложена сила непосредственно перед смертью. В скупом тексте медицинского заключения нет ничего такого, что могло бы подтвердить предположение об убийстве Уильямса. Но как соглашается профессор Симпсон, и ничего такого, что бы его опровергло. Если надзирателя подкупом склонили впустить убийц в камеру, он никому бы в этом не признался. Для него было бы и проще, и намного безопаснее поверить, что Уильямс в самом деле наложил на себя руки. Но могли пойти слухи. Почему Сильвестр Дрисколл безумно запаниковал, когда его поместили в соседнюю камеру? Это что, суеверный страх? И почему Грэм считал необходимым назначить человека, наблюдающего за заключенными Хартом и Эблассом, хотя те закованы в кандалы? И не из-за подозрения ли, что с самоубийством Уильямса все не так просто, у начальника тюрьмы Аткинса настолько сильно пошатнулось здоровье, что он не сумел прийти на дознание?

Но самое странное в этом таинственном деле – насколько внезапно прекратилось расследование. Те немногие, кто серьезно изучал улики, вряд ли поверили бы, что в обоих случаях убивал один преступник. И не сочли бы обвинения против Джона Уильямса убедительными и доказательными. Сам премьер-министр выразил сомнения в палате общин в способности Уильямса обойтись без помощи подельников. Материалы расследования отправили Аарону Грэму, и тот по поручению Райдера продолжил работу. Харта и Эбласса посадили по подозрению за решетку. Министр внутренних дел вступился за своего агента, когда Грэма стали критиковать в палате общин за то, что он держит Харта и Эбласса в тюрьме. Улики против них были, конечно, серьезнее, чем против Уильямса. Но тем не менее ни одного из них не предали суду. Обоих потихоньку отпустили, ничего не объяснив и не извинившись. Вывод напрашивается сам собой. Расследование прекратилось не потому, что преступление раскрыли, а потому, что кто-то захотел, чтобы его прекратили.

Никто не предполагает, что министр внутренних дел или магистраты были коррумпированы, или наплевательски относились к своим обязанностям, или вступили в сговор, чтобы разрушить доказательства. Однако из того, как они внезапно и полностью потеряли интерес к делу, напрашивается вывод, что они испугались дальнейшего расследования. Но Уильямс умер. И никакие усилия магистратов, никакие общественные или частные расследования, никакие попытки выявить правду в интересах правосудия помочь ему не могли. Любой честный человек засомневался бы, если бы пришлось осудить и казнить невиновного, дабы таким способом удовлетворить жажду мести толпы и нормализовать ситуацию. Но в данном случае человек был мертв – бедняк без роду-племени, чья невиновность была до сих пор всего лишь предположением, наполовину догадкой, неприятным подозрением. Пусть же его труп догнивает с миром. Тогда не придется оглашать нежелательные теории и подозрения. Тех, кто руководил расследованием, страшила возможность, что отыщется улика, которая бросит тень сомнения на вину Уильямса или совершенно его обелит. Они предали его тело позору, какого удостаиваются осужденные преступники, сделали это максимально публично и с согласия министра внутренних дел, которого затем критиковали в палате общин за уступчивость магистратам. Их самих ругали и в обществе за некомпетентность. Под вопросом оказалось само будущее полицейского суда. А магистраты рисковали потерять свои хорошо оплачиваемые должности. Суровый век требовал уважения к закону и тем, кто его защищает. Не тот был момент, чтобы министр внутренних дел и магистраты признали, что дело на Рэтклифф-хайуэй не расследовано, и объявили, что Уильямс, возможно, невиновен, а его самоубийство, которое приняли за решающее доказательство его вины, на самом деле убийство. Причем убийство заключенного, взятого под стражу законом.

Наверное, ни один человек ни письменно, ни устно откровенно не признался, что он об этом думал, но не исключено, что существовала договоренность, молчаливое соглашение, что целесообразнее сделать так, чтобы вызвавшее столько шума, привлекшее столько внимания и грозившее стольким репутациям преступление на Рэтклифф-хайуэй стало выветриваться из общественного сознания. Упорство в расследовании не добавляло ни чести, ни славы. Аарон Грэм давно понял: его усилия не принесут ему лавров и это не станет вторым делом Ричарда Патча. В палате общин его уже публично упрекнули за содержание под стражей Эбласса без суда. Его коллеги-магистраты ему, должно быть, намекнули, что ненужное рвение бросает тень на всю судебную систему. И если продолжать упорствовать, можно нажить себе столько же позора, сколько в свое время дело Патча принесло славы. Грэм был агентом министра внутренних дел. Он занялся расследованием по просьбе Райдера, и требовалось лишь слово хозяина, чтобы он его бросил.

А вот еще одна причина для прекращения расследования. Хэррисон и Катперсон настаивали на выплате им вознаграждения, после чего собирались уйти в море. В то время система официального вознаграждения за полученную информацию являлась основой метода криминальных расследований и (как и в наши дни) держалась на уверенности информаторов, что обещание будет выполнено. Если подорвать доверие информаторов к власти, то система криминального сыска – и без того неорганизованная и неэффективная – рисковала окончательно развалиться. Не только моряки жаловались на задержку выплаты. Супруги Вермилло были тоже недовольны. Есть дотошные люди, у которых вскоре возникнут вопросы, и они потребуют объяснений, почему в деле такой важности магистраты проявляют необычное упорство и отказываются платить информаторам. Было проще и благоразумнее отдать деньги, и пусть граждане занимаются своими делами, а матросы уходят в плавание и забирают в море свое баламутящее умы знание.

Так кто же убил Марров и Уильямсонов? Не вызывает сомнений, что преступления с помощью или без помощи соучастника совершил один и тот же человек. В обоих случаях мы сталкиваемся с одинаковой жестокостью и свирепостью и безоглядным пренебрежением опасностью. В обоих случаях использованы орудия из сундучка с инструментами Питерсона, хранившегося в «Грушевом дереве». В обоих случаях неподалеку от места преступления видели высокого мужчину. Преступник оставлял на месте преступления орудия убийства (кроме бритвы или ножа). Убийца или убийцы входили в дом через переднюю дверь и закрывали ее за собой. В обоих случаях жертвами стали мелкие, но зажиточные торговцы. В обоих случаях убийца или убийцы покинули место преступления через задний двор. Кража, если она являлась целью преступления, и в том и в другом случае удалась лишь частично, хотя, проверяя, что осталось на месте, никто с уверенностью не сумел сказать, что было взято, поскольку в живых не осталось никого, кто бы знал, сколько наличности хранилось в домах.

Несмотря на неточность многих показаний, можно сделать достаточно выводов по поводу личности преступников и решить, кто из подозреваемых больше других соответствует описаниям. Практически ясно, что Марров убивал не один преступник. Двое или трое прохаживались вечером возле лавки. Во дворе обнаружили следы двух человек. Жильцы дома на Пеннингтон-стрит, граничившего с тем пустующим, по территории которого убегали убийцы, слышали шаги нескольких людей. Преступники воспользовались двумя орудиями убийства: молотом и острым ножом (или бритвой). Еще в дом принесли стамеску, которую бросили без дела в магазине на прилавке. А молот оставили наверху в спальне. Вряд ли один человек явился к Маррам, вооруженный таким излишним и обременительным набором предметов. Однако следы двух человек вызывают больше сомнений. Двор зимой был наверняка грязным. Осматривая его при свете фонарей, участники поисков держались гурьбой для собственного спокойствия и безопасности. Следы внимательно не рассматривали и не мерили. При тогдашних нормах криминального расследования трудно было бы этого ожидать. Но в целом собранные улики предполагают, что убийца Марров действовал не в одиночку.

Но невозможно с такой же определенностью утверждать, что и убийца Уильямсонов имел сообщников. Тернер видел только одного мужчину, который напоминал того высокого человека в длинном пальто, которого заметили Андерсон и Филлипс, когда он вечером перед убийством болтался возле паба. Его же пошел прогнать Уильямсон. Тернер в момент, когда совершалось преступление, не спал и находился достаточно близко к месту бойни, чтобы услышать крик служанки и слова отчаявшегося спастись Уильямсона. Он прокрался по лестнице и заметил, как убийца склонился над одной из своих жертв. Между тем и в доме Уильямсона были пущены в ход два орудия: стамеска и бритва. Вывод такой: в обоих случаях реальный убийца – один и тот же человек. В доме Марра он действовал с сообщником. А во второй раз сообщник отказался идти на дело. Возможно, у него сдали нервы, или в результате первого ужасного преступления он ничего не заработал, или его просто не взяли. О том, что и во второй раз действовали по крайней мере двое, говорят слова Тернера, который слышал, как скрипели ботинки преступника, и, по его мнению, их подошвы не были подбиты гвоздями. Тогда как ботинки, оставившие следы во дворе, были подбиты. Однако если убивали двое, вряд ли они решили бы бежать в разные стороны. Тем более что в таком случае один из них оказался бы на Нью-Грейвел-лейн. Также маловероятно, что Тернер не ощутил присутствия второго преступника. Неизвестный не рискнул подняться по лестнице, следовательно, должен был находиться в подвале рядом с телом Уильямсона на расстоянии одного короткого пролета ступеней от того места, где стоял Тернер. Он не мог двигаться настолько тихо, чтобы Тернер не заметил его перемещений, – особенно в таком небольшом доме и в момент, когда опасность будоражит нервы, обостряет чувства и человек различает любой, даже самый тихий звук.

Так кто же в ответе за преступления? Мы можем сделать достаточно обоснованный вывод по поводу главного убийцы. Он жесток, безжалостен, безрассуден. Возможно, тип, который на языке современных психологов называется агрессивным психопатом. Человек, не способный испытывать ни жалости, ни угрызений совести. Он здоровяк, имел возможность испытать свою силу и не сомневался, что одолеет крепкого, энергичного Уильямсона. Профессор Симпсон считает, что, несмотря на крайнюю свирепость, с которой совершены убийства, они вполне могут быть делом рук одного человека. Преступник жил в том же районе, но не постоянно. Иначе его непомерная жестокость и агрессия успели бы проявиться раньше. Он или моряк, и его неистовство обычно находило выход в рискованных перипетиях жизни на море и в стычках с французами, либо недавно сбежавший из тюрьмы заключенный. Если он моряк, то, наверное, давно болтался без дела на берегу и успел потратить свои сбережения. Почти наверняка за ним тянулось криминальное прошлое. У него были задатки организатора, и он мог влиять на товарищей, скорее всего благодаря своей силе и жестокости. Прирожденный лидер, он притягивал к себе людей, внушая им страх. Очень странно, что никто его не предал, даже не польстился на невероятно высокую награду. Очень большая вероятность того, что он – военный и участвовал в сражениях. Оба преступления представляют собой убийства одного за другим нескольких людей, а это типично для рукопашного боя. Неожиданная вылазка, внезапное проявление недюжинной силы, массовая бессмысленная резня, способность воспользоваться ситуацией, когда дверь приоткрывается и путь свободен. В обоих случаях имеются свидетельства предварительной разведки.

Все эти черты характерны для Эбласса. «Таймс» описывает его как крепкого мужчину шести футов ростом. За ним числились противоправные действия и подстрекательство к бунту. У него нет надежного алиби, поскольку единственный поручившийся за него человек – женщина, назвавшаяся женой. Он оставался на берегу два месяца – вполне достаточный срок, чтобы потратить все средства. Тем не менее у него были деньги, появления которых он не сумел объяснить, а версия, что он жил благодаря щедрости друзей и на отданные в заклад вещи, неправдоподобна. Миссис Вермилло его явно подозревала.