Момент

Я никогда не была религиозной. Но в тот вечер, когда я проходила мимо католической церкви, у меня возникло острое желание зайти к священнику, исповедоваться, попросить у него какого-то Божественного напутствия.

«Могут ли молитвы быть услышанными, святой отец?» — спросила бы я у него. Наверняка он ответил бы, что чудеса случаются и что пути Господни неисповедимы.

Но я знаю и то, что этот кройцбергский священник, вышколенный жизнью среди стен и караульных, вооруженных снайперов и тайной полиции, подумает: она против Штази. А идти против Штази… тут даже у Всемогущего руки коротки.

* * *

Вчера вечером я зашла в «Дер Шлюссель». Действительно помойка. Заказала пиво и водку. Выпила сразу. Присмотрелась к публике. Обычная кройцбергская тусовка из байкеров, панков и наркоманов. Я с полчаса оглядывала всех, кто был в зале, пытаясь убедиться в том, что никому до меня нет дела. Этот страх преследует меня уже несколько дней, теперь я всегда проверяю, нет ли «хвоста». Сегодня днем, на работе, я взяла с собой в туалет английский текст эссе, которое переводила. Закрывшись в кабинке, положила рукопись на колени и сфотографировала каждую из семи страниц. В эссе были описаны подробности вечерней попойки американских солдат, которые регулярно объезжали западную сторону Стены в составе ночного патруля. Я удивилась, что герр Велманн разрешил эту вещь, ведь из нее следовало, что работа у этих ребят была непыльной, поскольку со стороны ГДР никому еще не удавалось преодолеть Стену. В рукописи было много иронии по поводу их кутежей в местных барах после дежурства. Как я начинала догадываться, «Свободе» нравилось бравировать своим умением подсмеиваться над соотечественниками и даже открыто критиковать президента. Герр Велманн считал, что это демонстрирует силу свободы слова здесь, на Западе, и лучшей пропаганды не придумать.

Текст этой «пропаганды» я как раз и фотографировала в одной из двух кабинок туалета — и при этом ужасно боялась, что кто-то окажется за стенкой и услышит шорох переворачиваемых страниц и тихие щелчки фотокамеры. Разумеется, я подстраховалась и накануне своей первой «фото-сессии» провела какое-то время в туалете, когда все ушли на ланч, чтобы проверить, не установлены ли там скрытые камеры. Кажется, ничего подозрительного не было. Я убедилась и в том, что на входе в туалет и выходе из него сумки не досматривают. Насколько я поняла за те недели, что проработала здесь, помимо редких проверок ручной клади на выходе из здания, в самом помещении радиостанции никто особо не заморачивался вопросами безопасности. Сегодня я специально надела сапоги, купленные накануне, которые были чуть великоваты, и в носке оставалось место, где можно было спрятать камеру. Идею Хакена засунуть ее под ширинку джинсов я сочла одновременно глупой и опасной, еще не хватало появиться на людях с характерной выпуклостью спереди. А так, в сапогах, я могла хоть целый день ходить с ней. Тем более что я ни разу не видела, чтобы кого-то просили снимать обувь.

Пронести документы в туалет оказалось совсем не сложно. Я зашла с папкой под мышкой, придумав на всякий случай отговорку, что занимаюсь редактурой, пока сижу на горшке.

Но никто не задал мне никаких вопросов. Я сумела сфотографировать все семь страниц за пять минут, после чего убрала камеру обратно в сапог, слила воду в унитазе, помыла руки и вернулась на свое рабочее место. Слава богу, в помещениях не было звукового детектора, который мог бы зафиксировать бешеный стук моего сердца, когда я садилась за стол, дрожа от страха и, в то же время испытывая возбуждение, как нашкодившая девчонка, которой удалось выйти сухой из воды.

Как только рабочий день закончился, я вышла из дверей здания затаив дыхание, опасаясь, что секьюрити вздумают провести первую в истории радиостанции проверку уличной обуви сотрудников. Но все прошло гладко, и я добралась на метро до Кройцберга, по пути домой заглянув в «Дер Шлюссель». Там я выпила водки с пивом, убедилась в том, что вокруг нет никого похожего на агентов (хотя почему бы им не рекрутировать наркоманов для слежки за мной?), и потом прошла в туалет. В нос ударил сильный запах хлорки. Кабинка была отвратительной. Но я сразу нашла подвижную плитку. Под ней лежал клочок бумаги. Я быстро прочитала: «Отель „Либерманн“, Ольденбургалле, 33, среда, 19–00». Несколько раз повторив про себя адрес, порвала записку, бросила ее в унитаз, смыла водой и выбежала на заснеженную улицу.

Тот вечер — и весь следующий день — был одним сплошным кошмаром. Хакен, этот мерзкий, уродливый карлик. Меня тошнило от одного его вида. Я до сих пор чувствую его поганое дыхание, острый запах пота, прикосновение култышки его пениса, которым он орудовал, словно механическим инструментом. Я вновь твердила себе, что это за гранью допустимого и надо как-то передать Штенхаммеру, что его агент требует от меня сексуальных услуг. Может, лучше бежать, пока он не затребовал большего? Скажем, если он будет настаивать на трех свиданиях в неделю? Или даже четырех?

Но в тот день я все-таки явилась на встречу, как было приказано. И это был другой отель, такой же грязный, где-то на задворках. И Хакен был все в той же засаленной футболке и пижамных штанах. И да, мне было сказано раздеться. И он снова взгромоздился на меня. И снова ему хватило нескольких минут, чтобы выплеснуть в меня свою гадкую сперму. Потом он отвалил и грязно выругался, увидев, что его пенис измазан менструальной кровью. Я бросилась в ванную, чтобы вставить тампон и смочить полотенце водой. Потом вышла и сунула ему мокрое полотенце.

Он буркнул что-то в знак благодарности, скрылся в туалете и шумно помочился при открытой двери.

— Принесла пленку? — крикнул он оттуда.

— Конечно.

Когда он вернулся в комнату, я передала ему две пленки.

— Что за документы?

Я пересказала содержание. Его, казалось, обрадовало, что речь шла об американских караульных, которые любят напиваться в стельку после ночного дежурства.

— Молодец, хорошая работа, — сказал он. — Но я воздержусь от хвалебного рапорта в Центр, пока не увижу качество фотографий.

Потом он подробно расспрашивал, как и где я фотографировала документы. Видел ли меня кто-нибудь из сотрудников, не возникло ли подозрений, не было ли за мной слежки? Похоже, он остался доволен моими ответами. И сказал:

— Ты заслуживаешь небольшого вознаграждения.

Он полез в конверт, что лежал на тумбочке, и достал маленький снимок Йоханнеса. Мой малыш сидел на полу и играл с деревянными кубиками. Было видно, как он подрос за этот месяц или два, и на его лице была все та же очаровательная полуулыбка, от которой у меня всегда замирало сердце. Мне казалось, он унаследовал ее от меня, поскольку мои друзья не раз говорили, что я никогда не улыбаюсь во весь рот. Удивительно, что в моем сыне уже сейчас проявилась эта черта, словно он с осторожностью относится к миру и не торопится ему доверять. Наверное, я слишком многое пыталась уловить в этой детской улыбке. Но меня все-таки беспокоило, а вдруг он чувствует, что его забрали у мамы и отдали в чужие руки; пусть он слишком мал, чтобы понять эту драму, тем не менее он знает…

Я неотрывно смотрела на фотографию, и в горле у меня стоял ком. Но я сдержала рыдания, потому что не хотела доставлять этому ублюдку удовольствие видеть мои слезы. Краем глаза я заметила, что он наблюдает за мной с нагловатой улыбкой на губах, зная, что, пока во мне живет надежда на воссоединение с Йоханнесом, он может делать со мной все что захочет.

— Пожалуйста, можно мне оставить у себя эту фотографию? — спросила я.

— Не положено, — ответил он. — Вдруг кто-нибудь увидит…

— Никто не увидит. Я буду держать ее только дома.

— А если не устоишь перед желанием таскать ее с собой?

— Я более дисциплинированная, чем вы думаете.

— Все равно ты меня не убедила. К тому же они знают, что, когда тебя депортировали на Запад, при тебе не было никаких фотографий сына. Уж поверь мне, они провели тщательную инвентаризацию твоих вещей. Скажем, случайно кто-то из твоих коллег увидит эту фотографию, расскажет кому-то еще, и до них дойдет информация, а там уж начнутся вопросы, откуда она у тебя, с кем ты вступала в контакт и…