Момент

Глядя, как Фитцсимонс-Росс атакует холст, я думал только об одном: Вот он. Момент. Самая необузданная и страстная любовь. Чистое сумасшествие.

Я тихонько прокрался наверх — мне не хотелось нарушать эту идиллию. Когда я зашел к себе, то увидел на столе клочок бумаги, на котором было нацарапано:

«Был сегодня днем в „Стамбуле“, и Его Превосходительство Омар сказал, что тебе звонила секретарь герра Велманна. Просила, чтобы ты ей перезвонил».

Внизу стояла подпись Аластера.

В мастерской гремела музыка. Хотя я безумно устал после долгого дня на той стороне, я знал, что, если попрошу приглушить звук, это убьет момент. Поэтому я открыл бутылку вина и свой блокнот и остаток вечера посвятил бумаге. Музыку вырубили в четыре утра. Я так и не ложился, поэтому решил спуститься вниз. Фитцсимонс-Росс сидел за кухонным столом, в руках у него была бутылка водки, и он как раз наливал себе стакан, дымя «Голуазом». Выглядел он неважно: выжатый как лимон, с обезумевшим взглядом и весь в краске, словно попал под обстрел фонтанирующих струй Джексона Поллока. Я посмотрел на холст, над которым он работал всю ночь. Острые линии квадратов и прямоугольников, столь характерные для его предыдущих картин, вдруг оплавились по краям. Эффект был гипнотический — казалось, будто прежний, жесткий, геометрический мир смягчился, приобрел иные очертания. Голубая грунтовка уже не была той яркой лазурью, которая навевала мысли о Санторини в раскаленный от жары полдень. Теперь этот голубой приобрел более темные, тревожные и даже суровые оттенки. В нем скорее проступал Берлин, но не Греция — впрочем, я бы не осмелился поделиться этим наблюдением с Фитцсимонс-Россом, дабы не нарваться на поток оскорблений. Как бы то ни было, он первым начал разговор, отставив бутылку и подняв на меня глаза, которые, хоть и тяжелые после ночного марафона, по-прежнему излучали странный свет, прожигающий насквозь, — видимо, его накал снижался только после того, как он вводил себе дозу.

— Не заметил, как ты пришел, — сказал он.

— Ты был занят.

— Ты не просил выключить музыку.

— Я не хотел мешать тебе. Ты был так увлечен работой.

— Выходит, ты шпионил за мной.

— Хорошее полотно.

— Это не «полотно», это картина, черт возьми.

— И все равно она мне нравится.

Фитцсимонс-Росс пожал плечами. Потом вдруг взял с полки за спиной какой-то предмет:

— Прочитал этот хлам. — И швырнул предмет мне через стол. Это была моя книга о Египте.

— Где ты это достал?

— Купил, между прочим.

— Неужели? — спросил я.

— Только не прикидывайся, будто чертовски удивлен. Здесь есть английский книжный магазин, недалеко от Cafe Paris на Кантштрассе. И, voila, Томас Несбитт о Египте.

— Я польщен.

— Это не значит, что мне понравилось.

— Не понравилось?

— На самом деле мне показалось, что книга чертовски мудреная для начинающего писателя… только учти, это не комплимент. Ты талант. Ты отменный наблюдатель…

— Так и слышу «но»…

— «Но» — это не критика. Скорее наблюдение.

— Может, поделишься?

— Жизнь тебя еще не трахнула как следует. Может, тебе и кажется, что все было. Несчастные родители, пара романов, которые ни к чему не привели, а все потому, что ты не хотел связывать себя обязательствами…

— Я этого не говорил.

— Да это ясно и без слов, Томми-бой. У тебя на лбу это написано. Пожалуйста, любите… только не давите на меня.

— Это несправедливо, — сказал я, а про себя подумал: черт возьми, когда он успел так хорошо изучить меня?

— Может быть. Зато в точку. Ты спросишь, как я могу судить об этом? Да я слеплен из того же теста, мой мальчик. Тебе необходимо испытать настоящую боль, Томми-бой. Она немного остудит твой ум — его у тебя в избытке — и погрузит в другую реальность. Только не думай, что я делюсь своим опытом. Со мной все иначе — мне в этом деле помогает старый добрый герыч.

— Ты когда-нибудь любил?

— Неоднократно.

— Я имею в виду, по-настоящему.

Он кивнул на бутылку и свободный стул за кухонным столом. Я подошел к буфету, достал стакан и присоединился к нему. Он налил водки и подвинул ко мне пачку «Голуаз».

— По-настоящему? — повторил он, передразнивая мой акцент. — Любил ли я по-настоящему?

— Кажется, так звучал мой вопрос.

Он осушил свой стакан и тут же налил еще:

— Отвечаю. Я думал, что встретил человека, с которым хотел бы прожить всю свою жизнь. Хозяин галереи в Лондоне. Но не тот, с кем я сотрудничаю. Я никогда не смешиваю эти два мира — работу и личную жизнь. Нет, у Фредерика была своя галерея, совсем в другом месте, и он держался в стороне от моего бизнеса. Помимо всего прочего, он был старше меня на двадцать шесть лет. Блестяще образованный — выпускник Харроу и Оксбриджа, аристократ до мозга костей. В нем было все, что я ненавижу в этих чертовых бриттах и чем втайне восхищаюсь. Будучи отпрыском довольно известной фамилии, он, конечно, скрывал свою нетрадиционную ориентацию. Женился на несчастной глупой аристократке — разумеется, блондинке — по имени Аманда. С него, конечно, содрали семь шкур, когда она узнала его «маленький грязный секрет». К тому времени в его жизни уже появился я. Когда мы познакомились, он разрывался между желанием жить так, как ему хочется, и необходимостью проживать жизнь, к которой его обязывало положение. «Надо соблюдать внешние приличия, старина»… и прочий вздор в духе Теренса Раттигана [39] . Но потом я вошел в его жизнь, а он в мою. И это было так правильно, черт возьми. Я нашел свою половинку, он — свою. Мы нашли друг друга. Прошло несколько недель — и свершилось. Он решил уйти из семьи и жить со мной. У меня была студия в Хэкни — жуткое место, но дешевое. Но Фредерик был Фредериком, и он подыскал нам квартиру в Мэйфере. Маленькую, но замечательную. Мы стали обустраивать наш быт. Вместе выходили в свет, и нас стали воспринимать как пару. Это было семь лет назад, тогда на такие отношения смотрели иначе. Фредерик не скупился, он щедро оплачивал свое право жить открыто, поддерживая наш союз и деньгами, и связями. «Почему я должен скрывать тот факт, что впервые в своей жизни по-настоящему счастлив?» — сказал он мне за день до своей смерти. И это были слова человека, который даже со мной не откровенничал о своих чувствах.

39

Теренс Раттиган (1911–1977) — английский драматург, один из самых популярных авторов середины XX века, мастер так называемой хорошо сделанной пьесы.

— Как он умер? — спросил я.

— Чисто. Сердечный приступ за рабочим столом в собственной галерее. Он говорил по телефону, когда… Сердце попросту не выдержало. Да и как иначе, если на протяжении всей жизни сигареты, красное мясо и постоянная борьба. Ему было только пятьдесят три года, и мы были вместе всего лишь восемь месяцев. Восемь незабываемых месяцев. Видит Бог, Фредерик был парень с норовом. А я… думаю, ты уже успел заметить, что я далеко не ангел и не самый уравновешенный тип. Но, как бы тебе это объяснить? В те месяцы, что мы были вместе, я каждое утро просыпался с мыслью: со мной Фредерик, и жизнь чертовски хороша. Это был первый и последний раз, когда я смотрел на мир с каким-то по-детски наивным оптимизмом. Смерть Фредерика убила его. Убила навсегда.

— Не зарекайся.

— О, уж я-то знаю. Я слишком хорошо знаю, что это был мой так называемый звездный час, а теперь…

— Возможно, он был не последней любовью твоей жизни.

— Опять ты заводишь свою «Поллианну». Та часть моей жизни умерла и похоронена. Возврата к ней нет. И я счастлив, что у меня есть Мехмет — три раза в неделю, никаких обязательств, никаких тормозов.

— Тем временем твои картины становятся все более мрачными.

— Возможно, потому, что я примирился со своим существованием. У меня есть работа. Есть любовник, который мало что значит для меня и от которого мне ничего не нужно, кроме тупого секса. Мне достаточно продавать по одной картине в год, чтобы оплачивать свои пороки. И благодаря твоей аренде, мне удалось заткнуть рот своему домовладельцу, будь он неладен. Так что жизнь идет своим чередом… и довольно сносно… для наркомана. — Он затушил окурок и сказал: — На этой ноте… кажется, вам давно пора ложиться спать, молодой человек. А мне, как известно, для хорошего сна надо принять «лекарство». И поскольку ты не выносишь вида иголок, слабак…

— Не продолжай, — сказал я и пошел к себе.

Я проспал до полудня и проснулся от знакомых звуков — Фитцсимонс-Росс и Мехмет занимались любовью. Чтобы перебить этот мерзкий саундтрек, я включил радио на полную громкость. Приготовил завтрак, принял душ и дождался, пока хлопнула дверь, возвещая об уходе Мехмета. Только после этого я выбрался из своего логова. Обычно после свидания с Мехметом Фитцсимонс-Росс смешивал краски, или натягивал холсты, или делал наброски — то, что он называл «черновой работой, без которой не обойтись». Когда я спустился вниз, собираясь выдвинуться в «Стамбул», чтобы позвонить, он поднял на меня осторожный взгляд, в котором угадывалось легкое смущение, и я тотчас догадался, что он сейчас скажет…

— Кажется, вчера ночью меня сразил приступ болтливости, — начал он, оторвавшись от смешивания красок.

— В самом деле? Я не заметил.

— Говорить о себе… это так банально и пошло. Так по-американски.

— И очень по-ирландски. Захватить тебе что-нибудь? Я на улицу.

— Две пачки «Голуаз» и еще литровую «Столичную», — сказал он, имея в виду советскую водку, которую пил всегда. — Там, в кармане моей куртки на вешалке, тридцать марок.

Видавшая виды коричневая кожаная куртка висела на старинной вешалке Викторианской эпохи. Я полез в карман и вместе с деньгами вытащил маленький целлофановый пакетик с белым порошком.