Моментальное фото

– Я вижу, что у вас не все ладится, – сказала мать.

– Это она вам так сказала?

– Нет, я же мать, я вижу трещину. Я все вижу.

– И что вы видите?

– Я вижу как страдает моя дочь. Ты же клялся, что ее любишь. Ты же шесть лет дарил ей цветы. А теперь, извини, так по-свински. Она этого не заслужила.

– Чего это она не заслужила? – спросил Стас.

– Я вижу, ты настроен воинственно, ну и зря. Ты же теперь женатый мужчина.

– В последние дни я как-то об этом забыл, – намекнул он.

– Ну вот, значит мы друг друга поняли, – сказала мать. – Семейная жизнь налагает определенные обязанности. Мужчина должен выполнять свой супружеский долг. Пообещай, что больше так вести себя не станешь. Это же не по-мужски.

– Как?

– Пообещай, что будешь выполнять свой супружеский долг, с сегодняшнего дня.

Если ты не хочешь, то надо было подумать до свадьбы. Или мы можем сходить к врачу. Сейчас все делается анонимно. Ведь у вас будет ребенок, твой ребенок, значит, с тобой все в порядке. Это просто нервное, это со многими мальчиками бывает. Попьешь таблетки и все восстановится. Вероника ведь настоящая женщина – она даже кричит когда ей приятно. Ей очень тяжело жить одной.

Он вышел из комнаты и столкнулся на крыльце с Вероникой.

– Сейчас разговаривал с твоей матерью. Ты знаешь, что она мне сказала?

Сказала, что я должен выполнять свой супружеский долг! Что отведет меня к врачу, если я не буду этого делать!

Вероника захохотала и оперлась спиной о стену. Гавчик весело гавкнул, принимая участие в человеческой радости.

Заполночь Вероника пришла к нему и села в ногах на кровати.

– Чего ты?

– Соскучилась.

– Ты же говорила, что не прийдешь больше в эту комнату.

– Ничего я такого не говорила. Я говорила, что не прийду, пока ты не уберешь трещину.

– Трещина на месте.

– Ага, я взяла фонарик, чтобы в нее не упасть. Она такая страшная и глубокая. Мне было даже страшно через нее прыгать. Но я прыгнула.

– В нее уже можно упасть?

– Да, особенно ночью.

– Так тебе было страшно?

– Ага. Но я тут.

– Зачем?

– Потому что соскучилась. Подвинься.

Она пощекотала ему подошву и он отодвинул ногу.

– Мне не нравится жить здесь с твоими родителями, – сказал он, – я собирался жить с тобой. Я женился на тебе, а не на троих сразу. Есть вещи, которые я не могу выносить.

– Ты имеешь ввиду маму?

– Ее первую.

– Подумаешь, она неправильно поняла. Хочешь, я пойду и сама ей все объясню?

– Она все равно останется на твоей стороне. Вас трое, а я один.

– Так ты подвинешься или нет?

– Нет.

– Пожалуйста, если не хочешь.

– Пусть сначала они уедут, а потом попробуем все начать еще раз. Сейчас у меня не то настроение.

– Раньше у тебя всегда было то настроение.

– Раньше никто не делал из меня идиота и, тем более, импотента.

– Но они уже скоро уедут.

– Вот скоро и поговорим.

– Так вот, значит, как.

– Именно так.

Стерва. Она смеялась, когда я ей рассказал.

Вероника встала и молча ушла. Он услышал, как щелкнул фонарик, увидел как метнулся слабый свет, которым она освещала себе дорогу. Смотри, не споткнись. Я вам человек, а не мячик, который можно ногами пинать.

Всю ночь он слышал, как противно скрипит пенопласт – это значило, что трещина росла. В эту ночь она росла особенно быстро – от царапающего душу скрипа он не мог неподвижно лежать. Он пробовал закрывать уши пальцами, но звук не становился тише. Когда-то он читал, что некоторые звуки проникают прямо сквозь лобовую кость. От этого звука что-то рвалось и лопалось в душе – как будто через душу тоже шла трещина и тоже расширялась. Возьми нож, подойди к окну, коснись лезвием стекла и быстро проведи сверху вниз; лезвие держи перпердикулярно, обязательно перпендикулярно; если не получится с первого раза, то повтори – и ты узнаешь в каком месте сейчас твоя душа. Судя по боли, душа сегодня жила в глотке и между ушами. Невозможно переносить такой скрип долго.

Если он не прекратится, – я разломаю все эти фиговые листы. Лучше жить на улице или с дырами в стенах, чем слышать такое каждую ночь. Он этого можно сойти с ума. Кажется, была такая пытка звуком в изощренном средневековье, где-то на древнем востоке, умевшем смаковать боль, – и после этой пытки ты был сумасшедшим или мертвецом.

Он закрыл глаза и увидел, как одно за другим из черноты появляются незнакомые лица: одно было даже лицом негра, у другого подергивалась губа при каждом срипе, у третьего не было нижней челюсти. Или я уже сошел с ума, – подумал он.

* * *

Ее родители уехали через неделю. Расставались холодно. Холодный ветер скакал из лужи в лужу, забирался под платье до самых подмышек, трепал косынку, как флаг. Ночью была гроза и где-то выпал град. Несмотря на лето, казалось, что вот-вот может пойти снег. Тучи ползли над полем низко, распарывая себе животы столбами. Она вышла в легком платье и ежилась – руки под мышки. Разве бывает так холодно летом? Все пройдет и снова выйдет солнце. Так же не бывает, чтобы холода навечно. Глупенький, родной мой, обними меня.

– Я совсем замерзла, – сказала она.

Стас стоял рядом.

– Ты и так холодная, сильнее не замерзнешь, – и не обнял.

Стас стал уходить в институт, где он подрабатывал в лаборатории. Она готовила завтраки и ужины, пропускала ненужные обеды, и целыми днями сидела в пыльном кресле, не думая, а просто скучая. Иногда пылесосила, читала приключения драных мушкетеров, еще и залитых яичным кремом. Искала потерянные карты, чтобы погадать себе, или смотрела в стену. Если долго смотреть, то треугольники на обоях будут появляться и пропадать, и опять появляться – это даже интересно. Если закрыть глаза, то мир начинает раскручиваться, как медленная карусель. В детстве я умела пускать ртом пузыри и танцевать еврейские народные танцы. И она пускала пузыри, и она танцевала еврейские народные танцы, и даже пробовала сочинять музыку. День расцветал, потом поднимался, потом садился в вечер. Стас приезжал около шести или семи, ничего не рассказывал, ел, смотрел телевизор, потом ложился спать. Однажды она увидела, что его щека расцарапана, но не спросила. Днями она иногда разговаривала с всепонимающим Гавчиком, а ночами сама с собой. Тепло так и не наступало. Длился август. Ей нехватало тепла.

Однажды она проснулась очень рано, около четырех, и поняла, что должна что-нибудь сделать. Просто сейчас – взять и сделать. Он спит в своей комнате и я ему совсем не нужна. Она осмотрела просыпающуюся комнату, не поворачивая головы, одними глазами. Слегка тошнило. Надо что-нибудь делать. Она села на кровати и зевнула; комната потянулась и открыла глаза, но окна еще оставались сонными, а тень под столом видела десятый сон. Треугольники на обоях склонили верхние уголки. Если не ради себя, то ради ребенка. Мужчине труднее признаться в своей глупости. Одеваться или нет? – нет, лучше в ночнушке, мужчина вернее клюет на несовсем голое тело.

Она тихо поднялась, открыла дверь в его комнату и услышала дыхание спящего.

Трещина была в два шага шириной. Можно перепрыгнуть, это совсем не страшно, как будто прыгаешь через лужу. Можно даже закрыть глаза, когда прыгаешь. Она подошла к самому краю и посмотрела вниз, в черноту. Покачнулась и отступила. Никогда не думала, что наша трещина так глубока и страшна. Нет, сейчас я не могу.

Снова проснулась в семь, и не успела приготовить завтрак. Стас, наверное, нашел что-нибудь в холодильнике. Можно будет, например, за это извиниться. Или еще за что-нибудь. Мужчина всегда выслушает, когда перед ним извиняются. Через двадцать минут ему выходить. Подойдет лестница, которая в чулане.