Монах

Она направилась к Агнес, трепет которой ясно показал все бедствия, которые ее теперь ожидают. Схватив девушку за руку, гувернантка с силой потянула ее к двери. Агнес пошла было за ней, но я, в свою очередь, бросился к мадам Кунегунде и попытался умерить ее жестокость своими мольбами, лестью, угрозами, но ничего не помогало. Она уже была около двери и уже подтолкнула к ней свою потрясенную питомицу, когда, подмигнув Теодору, я кинулся на нее и сильно оттолкнул назад. Я больше не колебался. С помощью Теодора я связал ее и уложил на софу так быстро, как только позволило ее сопротивление. Поскольку ее крики все-таки могли быть услышаны в замке, несмотря на большое расстояние, я взял вуаль Агнес и энергично заткнул дуэнье рот. Таким образом, мы смогли перевести дух. Затем я повернулся к Агнес и велел ей как можно скорее вернуться к себе в комнату. Чтобы успокоить ее по поводу предстоящей судьбы мадам Кунегунды, я обещал, что ей не будет причинено никакого вреда от этого внезапного ареста. Наконец я обнял Агнес и напомнил, что буду ждать ее пятого мая поблизости от двери замка, и наконец после новых излияний мы расстались.

Теперь нам надо было заняться старухой. Хорошенько упаковав и связав ее, мы с Теодором погрузили ее на лошадь, и я поскакал с ней в сторону от замка Линденберг.

Мы вихрем влетели в деревню. Едва прибыв, я притаился в нише, тогда как Теодор начал стучать в дверь трактира.

Держа в руке лампу, на пороге появился хозяин. Теодор, сделав вид, что очень торопится, взял ее у него из руки, затем самым естественным неловким жестом уронил на землю, где она и погасла. Пока трактирщик возвращался к себе, чтобы ее снова зажечь, оставив дверь трактира открытой, я проскользнул по лестнице так быстро, как только мне позволяла моя ноша, и прошел в комнату незамеченным. Кунегунда бесновалась и извивалась, как угорь. Я кинул ее в маленькую комнатку, что-то вроде кабинетика, дверь которой выходила в угол моей спальни, и закрыл ее там на ключ. Через минуту трактирщик и Теодор вошли с лампами. Трактирщик удивился моему позднему возвращению, но не стал задавать никаких нескромных вопросов и тут же вышел, оставив меня тихо радоваться успеху моего маневра. Ярость Кунегунды не утихала, и за исключением времени для еды я не рисковал предоставлять ей хоть малость свободы, а в эти моменты я находился рядом с ней с обнаженной шпагой, поклявшись, что при первом же крике или попытке бегства я проткну ее насквозь. Остальное время она проводила в глубине шкафа, где Теодор, которого это безумно забавляло, время от времени принимался искать ее. Выслушав ее жалобы на тесноту и ее сарказмы, он давал ей водки, до которой она оказалась большой охотницей. Впоследствии это питье оказало удивительное воздействие: Кунегунда приобрела привычку напиваться хотя бы один раз в день, чтобы убить время, и, отяжелев от подкрепляющего питья, наша дуэнья проявляла свое присутствие только вздохами удовлетворенного организма.

Таким образом мы беспрепятственно дождались ночи планируемого похищения.

НОЧЬ 5 МАЯ

Когда день уже начал клониться к вечеру, из города кружным путем прибыла карета, которую я заказал. Я спрятал ее вместе со слугами в пещере, известной под названием «Линденбергская дыра».

Мы с Теодором вышли из трактира, как только отзвонило одиннадцать часов. Ночь завораживала каким-то прозрачным и странным очарованием. При свете полной луны весь пейзаж был наполнен причудливыми тенями. Слышался только шум ветра, который играл листвой. Над нами возвышалась мрачная масса замка Линденберг, и нам показалось, что мы услышали страшный крик совы, живущей в нише необитаемой Восточной Башни. Она находилась на уровне окна той комнаты, которую посещал призрак.

Вдруг легкий мелодичный звук, казалось, идущий из самого чрева земли, коснулся нашего слуха, словно чье-то дыхание! Затем он исчез, поглощенный ночью, и наступила тишина, еще более гнетущая, чем прежде.

Часы пробили полночь. Даже ветер притаился. Я посмотрел на небо: в воздухе не чувствовалось той постоянной вибрации, которая придает видимость жизни неодушевленным звездам. Прошло еще несколько минут, и замок ожил: на всех этажах в окнах стали зажигаться и гаснуть огни, и мы увидели группу людей, собравшихся перед большими воротами замка. Несмотря на расстояние, их голоса были слышны с необыкновенной четкостью. Я уже топал ногами и проклинал эту назойливую компанию, боясь, как бы они не помешали исполнению нашего плана, но они вскоре разбрелись, и мы могли услышать, как хлопают тяжелые двери в своих ветхих коробках. Пробило половину, потом три четверти. Мое сердце колотилось так, что я боялся, что оно не выдержит. Я чувствовал, что разрываюсь между надеждой и неуверенностью. Наконец желанный час наступил. Башенные часы торжественно уронили единственный удар. Я впился глазами в таинственное окно и минуту или две находился в таком напряженном состоянии. Потом где-то заскрипели засовы, и я увидел, как отворяются массивные двери. Показался Конрад, старый привратник, держа в руке фонарь. Не скрывая испуга при виде открывшихся перед ним теней, он начал открывать двери. Распахнув створки так, чтобы они полностью отошли к стене, он ушел.

Сидя на обломке скалы, я смотрел на освещенный луной замок, который возвышался передо мной. Его толстые стены, зубцы которых казались серебряными в лунном свете, его старые обваливающиеся башни, увенчанные белыми облаками, его огромные черные двери, широко открытые в ожидании сверхъестественного гостя, — все это наполняло меня гнетущим молчаливым ужасом. Весь в нетерпении от той медлительности, с которой тянулось время, я покинул свой наблюдательный пункт и, приблизившись к замку, отважился обойти вокруг него. Никакого света еще не было видно, но, когда я поднял глаза к окну таинственной комнаты, мне показалось, что я увидел или даже скорее почувствовал, как там шевельнулось нечто белое, чьи очертания мне напомнили призрака, изображенного на рисунках. Видение тотчас исчезло, но вместо него появились колеблющиеся огоньки, за движением которых с этажа на этаж можно было следить сквозь лестничные окошки. Огонек пересек большой зал, и я увидел Агнес: еще несколько секунд, и она будет в моих объятиях. На ней был тот же самый наряд, что и на МОНАШКЕ: большая белая вуаль почти полностью скрывала от меня ее черты, на ее платье были большие красные пятна, в одной руке она держала низкий фонарь, в другой — большой кинжал. Я подлетел к монашке, подхватил ее на руки и стремительно произнес:

Агнес, Агнес, ты — моя, а я — твой.

Пока бьется мое сердце,

Пока кровь тенет в моих жилах,

Я принадлежу тебе, а ты — мне,

Для тебя моя плоть, мое дыхание, моя жизнь!

Я чувствовал, что она задыхается от волнения. Карета была наготове. Теодор впустил нас и захлопнул дверцу. Форейторы, молчаливые и безразличные, хлестнули лошадей, и экипаж рванулся с места.

Через деревню мы, казалось, пролетели на крыльях. Камни, вылетавшие из-под колес при такой скорости, градом колотили по плохо закрытым окнам. Вскоре тьма вокруг стала непроницаемой. Небо быстро затягивалось. Скрип осей усиливался, напоминая пронзительную музыку; поднимался сильный ветер. Я испугался, позволил Агнес забиться в глубину коляски, приподнялся и постучал в окошко, чтобы попросить форейторов попридержать лошадей, но они не слышали. Некоторое время я еще видел их силуэты, маячившие передо мной, затем вдруг они исчезли. При вспышке молнии я видел лоснящиеся крупы лошадей, лишившихся своих всадников. Потеряв голову от изумления и страха, я повернулся к Агнес: она казалась удивительно спокойной и погруженной в свои мысли. Я взял ее на руки и, почувствовав ее легкость, не придал значения этой новой странности. Стараясь сохранить спокойствие, я открыл дверцу и попытался дотянуться до поводьев, чтобы остановить лошадей, когда сильный толчок подбросил меня вверх, затем я рухнул. Вокруг стоял страшный треск.

Когда я открыл глаза, был день. Вокруг меня полукругом расположились несколько крестьян, которые спорили, приду ли я в себя или нет. Я чувствовал страшную сухость во рту, язык словно прилип к гортани. Но как только я смог произнести первое слово, я справился об Агнес, и каковы же были мое беспокойство и разочарование, когда они мне сообщили, что не нашли никого, кто соответствовал бы тому описанию, которое я им дал. Они обнаружили меня среди обломков коляски, но, кроме трупов лошадей, рядом со мной никого не было. Однако я попросил их поскорее обшарить все вокруг и чего бы то ни стоило постараться отыскать тело женщины, которая была со мной. Они послушались: четверо из них остались со мной, остальные разбрелись. Что касается меня, я был совершенно не в состоянии двигаться. Я не чувствовал ни рук, ни ног, и ужасная боль время от времени пронизывала всю правую сторону тела. Я спросил, где я нахожусь. Мне ответили — не доезжая одно лье до Регенсбурга, и я едва смог поверить, что проделал такой путь за одну ночь. Крестьяне, в свою очередь, спросили, откуда я ехал. Когда я им ответил, что в час ночи проехал через деревню Розенвельд, они удовольствовались тем, что пожали плечами и посмотрели на меня с жалостью. Потом они положили меня на плетеные носилки и перенесли в домик, стоявший у самых городских ворот. Незамедлительно появился лекарь и вправил мне руки и ноги. Я чувствовал, что весь горю, мои губы ужасно пересохли, кровь бешено стучала в висках. Лекарь успокоил меня, но предупредил, что выздоровление может оказаться длительным, затем предписал полный покой. Я ответил ему, что он может на это надеяться не раньше, чем мне сообщат новости о даме, покинувшей вместе со мной Линденберг в предыдущую ночь и находившейся рядом в момент катастрофы. Он улыбнулся, ничего мне не ответил, но коснулся моей руки с явной симпатией. Позже я услышал его разговор с хозяйкой за дверью моей комнаты и понял, что они оба считают, будто я потерял рассудок. Один за другим заходили крестьяне, чтобы сообщить о безрезультатности своих поисков, никто ничего не нашел, и мое беспокойство сменилось сильнейшим отчаянием. Но мой растерянный и иступленный вид только все более и более убеждал их, что я не в себе, и МОНАШКА с этих пор воспринималась ими как создание моего воспаленного рассудка.

Прошло много дней. За это время тревога и страх уступили место угрюмому унынию, меня охватило какое-то оцепенение. Я жил в состоянии кажущегося тихого смирения, под маской которого продолжала бить ключом тревога, но мое молчание и мое внешнее спокойствие изменили мнение окружающих, и понемногу те, кто ухаживали за мной, смогли убедиться, что я выздоравливаю.

Чтобы мне легче было переносить боль от моих ран и я мог отдыхать, доктор прописал мне сильное снотворное, но душевное возбуждение было так велико, что я целые ночи вертелся с боку на бок, просыпаясь на миг от приснившегося кошмара, чтобы снова погрузиться в тревожное состояние, и никак не мог обрести ни минуты покоя.

Однажды ночью, когда мне удалось наконец заснуть после особенно тяжелого и бурного дня, я вдруг проснулся оттого, что пробило час. Кошмарные сны отступили, но я был вырван из их мучительных объятий только для того, чтобы обрести в своей комнате, где я был один на один со своими тревогами, ощущение неизбежной опасности, которую дает слишком грубое столкновение с реальностью.

Я дрожал, не понимая причины; у меня отчаянно колотилось сердце, и я чувствовал, что волосы на моей голове встают дыбом.

Прошло несколько мгновений, но это болезненное состояние не проходило; напротив, меня охватил непонятный холод, и мрак вокруг меня принял угрожающие очертания.

Все мышцы отвердели, тело отяжелело; неспособный шевельнуться, я прислушался. Кто-то поднимался по лестнице тяжелой грубой поступью, затем я услышал чье-то дыхание и царапанье за дверью. Полог моей кровати был задернут. Ночник, горящий в углу, едва освещал комнату. От порыва ветра дверь отворилась… и передо мной предстало нечто ужасное! Оно приблизилось своей каменной поступью, не произнося ни слова, и в тот же миг я ее узнал.