Монахини и солдаты

— Я не заводила любовника, — отрезала Гертруда.

— Ты хочешь сказать, что мы больше не будем заниматься любовью. Ладно. Я уеду завтра. Ладно.

— Тим, будь же серьезным…

— Я серьезен. Страшно, отвратительно серьезен. Я не понимаю тебя.

— Ты должен соображать, что о любовной связи не может быть речи.

— Да, конечно, хорошо, я соображаю, что говорю. Это было волшебно, длилось один день, нескончаемый, ослепительно прекрасный день, память о котором я буду хранить вечно. Но, Гертруда, я не могу быть меньше, чем был. Я имею в виду, что не бывает так, чтобы все вдруг стало как прежде. На таких условиях я не желаю оставаться здесь с тобой. Вообще не желаю здесь оставаться. И конечно, мы не можем ехать вместе, то есть я только что, думаю, по-настоящему понял это… вот сейчас. Господи, если мы должны, а мы должны,я уеду прямо ночью.

— Тим, не глупи.

— Ладно, оставим трагический тон, уеду завтра. Уеду — испытывая огромную благодарность.

— Прекрати же. Когда я сказала, что не может быть речи о любовной связи, я имела в виду, что… если мы любим друг друга, то… должны пожениться.

Тим посмотрел в ее серьезные карие глаза. Застегнул рубашку на все пуговицы. Раскатал рукава, застегнул манжеты, положил руки на стол и сидел, упершись в них взглядом, обдумывая что-то.

— Но мы не можем пожениться, а значит, не можем и любить друг друга или иметь связь.

— Разумеется, можем, это реально, — нетерпеливо сказала Гертруда. — Это я имела в виду, когда говорила, что надо подождать и посмотреть. То есть все будет продолжаться, но только если исходить из этого, только с мыслью об этом, только в надежде на это. В противном случае, на подобном пределе страсти, это должно прекратиться.

— Значит, ты хочешь выйти за меня?

— Да, дурень!

Гертруда вскочила, принялась с грохотом собирать тарелки, потом опять села.

Тим продолжал рассматривать свои руки. Расстегнул манжеты. Поднял глаза.

— Гертруда, ты выйдешь за меня?

— О, Тим, Тим, дорогой… я люблю тебя… но мы не можем открыться. Возможно, ты был прав, и мы оказались во власти волшебного мгновения, заблуждаемся относительно наших чувств. Но если мы и дальше будем вместе, то лишь надеясь на то, что поженимся. Такими вещами не играют, это будет предательство, преступление. Готов ли ты идти дальше, какое-то время рискуя, надеясь?

— Рисковать, — сказал Тим. — Да, готов. Но, Гертруда, риск… это так страшно… вдруг утратим то, что имеем сейчас.

— Риск!.. Подумай о том, чем я рискую… подумай о моральном риске!

На глазах Гертруды показались слезы, она медленно утирала их ладонью, почти сердито глядя на него.

Тим неподвижно сидел, не вполне уверенный, что правильно понял ее.

— Милая, — сказал он, — если мы собираемся продолжать — а, к черту, никаких «если», — мы должны и будем продолжать наши отношения. Но пока, что нам делать… с твоими родственниками?

— Я уже подумала, — ответила Гертруда, и в ее голосе послышалась усталость. — Пока мы ничего не станем им говорить.

— Ты имеешь в виду, будем все держать в тайне?

— Да. Не люблю тайн, но так лучше.

— А пока ждем да смотрим, нам не нужны никакие свидетели, так?

— Не нужны. — Они молча посмотрели друг на друга.

Гертруда сидела на обочине дороги. Велосипед она прислонила к крутому, заросшей ежевикой откосу насыпи. Солнце пекло. В багажнике велосипеда были молоко, яйца, кофе, помидоры, сыр, оливки и свежий хлеб.

Сидела на травяной кочке, опершись спиной о насыпь, в тени абрикосового дерева, в полумиле от дома, на пустынной молчаливой дороге и думала. В этот утренний час Тим уходил на этюды, так что она могла спокойно подумать и оставаясь дома, однако предпочла посидеть в одиночестве у дороги, рядом с велосипедом.

Прошло уже три дня с их «совещания», танца и близости. С тех пор они снова занимались любовью. Это действительно было, как сказал Тим, что-то сверхъестественное. И, как сказал тот же Тим, мифическое, невероятное.

Иногда она говорила себе: «Ну я и штучка!» — будто просторечие могло сделать ситуацию простой, обыкновенной. Может, она околдована? Медовая магия длилась, даже стала еще ощутимей, чудесней. Она смотрелась в зеркало и видела в нем иную женщину. Она вспомнила слова Гая, наверное, это была цитата, о том, что воля человека изменяет границы мира и мир «уменьшается или возрастает как целое». [97] Гертруда изменила свой мир, и все в нем было иным, не только виделось в ином свете, но было иным во всех своих клеточках, атомах, глубинной сути.

97

…мир «уменьшается или возрастает как целое». — Гай цитировал «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна: «Воля как феномен интересует только психологию. Если добрая или злая воля изменяет мир, то она может изменить только границу мира, а не факты, не то, что может выражаться в языке. Короче говоря, при этом условии мир должен вообще стать совсем другим. Он должен, так сказать, уменьшаться или возрастать как целое. Мир счастливого совершенно другой, чем мир несчастного».

Факт ее любви к Тиму и любви Тима к ней не вызывал сомнений. Это был реальный, несомненный и властный Эрос — безошибочный сейсмический импульс, полное сосредоточение всего в единое необходимое существование, таинственное, сверхъестественное, уникальное, которое есть одно из необычнейших явлений в мире. Само это событие было как обет, и с этой реальностью она была связана, как с новой невинностью. Ее словно исповедовали и отпустили грехи. Ее сознание было новым, все ее существо пело песнь священной любви. Она любила Тима страстно, нежно, со смехом и слезами, со всей скопившейся энергией интеллекта; хотя бывали достаточно трезвые минуты, когда она спрашивала себя; ну и что из этого следует?

Необычно было то, насколько чистой и незамутненной оставалась эта радость посреди постоянно преследовавшего ее мрачного ощущения себя как осиротевшей, овдовевшей, скорбящей. Как были связаны эти две вещи? И были ли они связаны? А может, они просто сосуществовали? Или одно каким-то образом вызвало другое? А если так, то хорошо это или плохо? Тим говорил об «иллюзиях» как результате потрясения или стресса. Не лишилась ли она разума от горя и в поисках утешения окунулась в необузданные фантазии? Изменилось ли ее горе? Она не была уверена. Или, может, привыкнув любить кого-то, она влюбилась в первого, с кем, после смерти Гая, осталась по-настоящему наедине? Как быстро прошлое способно потерять власть над человеком и что это за власть? Что значит считать недели, месяцы, какую роль тут играет время? Магия места, жары, скал представляет, возможно, меньшую загадку. Тим повторял, что это не могло бы произойти в центре Лондона, и он, несомненно, прав. Но счастливый случай способен помочь зарождению любви. Мучилась Гертруда оттого, что это было связано с Гаем, мучилась глубоко, и не только из-за чего-то мрачного, ужасного, что было ее скорбью, отравленной теперь чувством вины.

Она приехала во Францию, чтобы оплакать Гая, чтобы распрощаться с его тенью, разобраться с печальными остатками его вещей, бумагами и записями, которые она сожгла в камине однажды утром, когда Тима не было, и со всем тем, что они с ним называли «предысторией». Она сожгла в камине все, что напоминало о Гае. Не для того ли она приехала, чтобы не только оплакать Гая, но в некотором смысле еще и избавиться от него, от страха дальнейшего столкновения с вещами, от него оставшимися? Не потому ли, что слишком сильна была боль, она пыталась уничтожить всякое воспоминание о Гае и так освободила в душе место, которое занял Тим? Она не желала участвовать в крысиных бегах мысли. Боялась оказаться в жуткой тюрьме вины и наваждений, что, как она знала, плохо кончилось бы для нее. Гай был мертв. Тим — живой. Но нельзя из сентиментального самоубийственного безумия возносить мертвого, просто принижая живого. Есть такая вещь, как законный траур. Да и Гай очень хорошо понял бы ее трудности.