Монастырь

Белая дама отвечала: Всесильный чародей объял Весь мир своею мощью: Орла над грудой горных скал И горлиц в темной роще. В людских сердцах свою игру Ведет властитель строгий: От блага к злу, от зла к добру В лачуге и в чертоге.

— Не говори так загадочно, — взмолился юноша, краснея до того, что его лицо, шея и руки побагровели, — дай мне яснее понять твои слова.

Дух продолжал:

Твоим сердцем завладел Образ Мэри Эвенел! Гордеца берет досада От презрительного взгляда. Да, мечтою ты объят Встать к могучим, к мудрым в ряд! Жребии низкий отвергая, Все забавы забывая, В стан бойцов ты хочешь встать: Счастье взять иль жизнь отдать! Сердце ты свое спроси-ка, И оно в тоске великой Скажет: «Вечный твой удел - Образ Мэри Эвенел!»

— Скажи же мне тогда, — отвечал Хэлберт, в то время как краска по-прежнему заливала ему щеки, — скажи, ты, открывшая мне то, в чем я до сей поры сам не смел себе признаться, как мне объяснить ей мои чувства, как мне сообщить ей о моей любви?

Белая дама отвечала: Не спрашивай меня, Не разрешу сомнений я! Мы созерцаем терпеливо Страстей приливы и отливы, Всех чувств блистательный парад… Так северным сияньем взгляд Пленен, когда лучи сияют И в небе радугой играют, И оторваться — силы нет! Но словно лед полярный свет.

— Но ведь твоя собственная судьба, — возразил ей Хэлберт, — если только люди не ошибаются, тесно связана с судьбою смертных?

Видение отвечало: Таинственные узы наше племя Связуют с поколением людей. Звезда взошла над домом Эвенелов, Когда нормандец Ульрик в первый раз Себе присвоил, принял это имя. И вот звезда, в зените засияв, Роняет вниз слезу росы алмазной, И падает она сюда, в ручей… И Дух возник из этого потока: Он сроком жизни с домом Эвенелов И с царственной звездой навеки связан.

— Говори же яснее, — молвил молодой Глендининг, — я совсем перестал тебя понимать. Скажи мне, что связало твою судьбу с домом Эвенелов? И прежде всего открой мне, какой рок преследует этот дом?

Белая дама отвечала: Взгляни на пояс мой, на нить златую! Она легчайшей паутинки тоньше - Когда бы не заклятие на ней, Она б мой белый плащ не обвивала. Сперва была она тяжелой цепью, Какою мог быть скован и Самсон, Пока его коварно не остригли. Но эта цепь все тоньше становилась С падением величья Эвенелов… Когда же нить истертая порвется, В стихиях мира вновь я растворюсь. Не задавай ты мне вопросов больше, Мне звезды запрещают отвечать!

— Ты умеешь читать по звездам? И можешь сказать мне, что будет с моей любовью, если ты не в силах ей помочь?

Белая дама снова отвечала: Блиставшая над домом Эвенелов Когда-то ярко, меркнет уж звезда… Она тускнеет, как фонарь с рассветом, Когда уходит сторож с маяка. Печальное, зловещее влиянье Неумолимо, пагубно растет: Соперничество, гибельные страсти И ненависть — вот что грозит в грядущем!

— Соперничество, говоришь ты? — повторил Глендининг. — Так, значит, мои опасения подтвердились! Неужели же этот английский червь, заползший в мой родной дом, будет безнаказанно издеваться надо мной, да еще в присутствии Мэри Эвенел? Дай же мне, высокий дух, возможность помериться с ним силами — помоги мне преодолеть ту разность сословий, благодаря которой он отказывается от поединка. Дай мне возможность сразиться с ним как равный с равным, и что бы ни предвещали мне звезды со всего небосклона, мой отцовский меч сумеет противостоять их влиянию.

Белая дама отвечала с такою же готовностью, как всегда:

Юнец, ты на меня не злись: К беде влеку я, берегись! Мы духи, нет у нас в крови Ни ненависти, ни любви. Порыв иль мудрость верх возьмет? Мой дар добро иль зло несет!

— О, дай мне восстановить мою честь, — продолжал Хэлберт Глендининг, — дай мне отплатить сторицей моему гордому сопернику, за все обиды, которые он мне нанес, а потом — будь что будет. А если мне не удастся ему отомстить, я усну вечным сном и не буду ничего знать о моем позоре.

Призрак не замедлил с ответом: Как Пирси-хвастуна унять? Иглу лишь стоит показать! На запад солнце держит путь… Пора! Прощай и счастлив будь!

Сказав или, вернее, пропев эти слова, Белая дама извлекла из своих кудрей серебряную иглу и передала ее Хэлберту Глендинингу. Затем она встряхнула головой так, что волосы ее рассыпались по плечам, и очертание ее фигуры стало таким же волнистым, как ее волосы, лицо побледнело, как молодой месяц, весь облик ее подернулся туманом, и постепенно она растаяла в воздухе.

К чудесам тоже привыкаешь, но все-таки юноша, оставшись один у источника, еще раз испытал, хоть и в гораздо меньшей степени, тот внезапный ужас, который охватил его, когда призрак исчезал перед ним в первый раз. Но теперь страшное сомнение отягчало его душу: мог ли он с чистой совестью пользоваться дарами потустороннего существа, которое даже и не выдавало себя за небесного ангела, а может быть (как знать? ), принадлежало к гораздо более опасному разряду духов, чем оно уверяло. «Я поговорю об этом с Эдуардом, — сказал он себе, — он знаком с церковной наукой и посоветует мне, что делать. Хотя нет, не стоит: Эдуард слишком щепетилен и осторожен. Я испытаю действие ее дара на самом Пирси Шафтоне, если он еще раз вздумает меня задеть, и тогда узнаю по исходу дела, не опасно ли прибегать к помощи Белой дамы. А теперь — домой, домой! И мы скоро узнаем, долго ли мне суждено оставаться в родном доме, ибо я не намерен больше терпеть оскорбления на глазах у Мэри Эвенел, когда отцовский меч висит у меня на боку.

ГЛАВА XVIII

«Дам восемнадцать пенсов в сутки,

Ты будешь лучник мой!

Тебя назначу я владыкой

Над северной страной».

«А я, — сказала королева, -

Тебе тринадцать дам!

Ты их получишь без помехи,

Когда захочешь сам».

Уильям Клаудсли

Обычаи той эпохи препятствовали обитателям Глендеарга принять участие в полднике, поданном в большой зале старой башни для лорда-аббата со свитой и сэра Пирси Шафтона. Госпожа Глендининг не могла быть к нему допущена как по причине ее низкого происхождения, так и потому, что она была женщина, ибо настоятелю обители святой Марии возбранялось (хотя этим запрещением часто пренебрегали) вкушать пищу в женском обществе. Первое из этих соображений касалось и Эдуарда Глендининга, а второе — Мэри Эвенел. Однако его высокопреподобию угодно было пригласить их всех в залу, дабы несколькими милостивыми словами отблагодарить за оказанный ему любезный и радушный прием.

Дымящийся окорок уже стоял на столе, а белоснежная салфетка была с должной почтительностью завязана братом келарем вокруг шеи аббата, и ничто, казалось, не препятствовало началу трапезы, если бы не отсутствие сэра Пирси Шафтона. Но вот и он появился, сияя, как солнце, в алом бархатном камзоле с прорезями, подбитом серебряной парчой, и в шляпе новейшего фасона, тулью которой обвивала металлическая лента тонкой ювелирной работы. На шее у него красовалось золотое ожерелье, украшенное рубинами и топазами, столь драгоценное, что становилась понятна его тревога о сохранности багажа, видимо обусловленная не только пристрастием к мишуре. Это роскошное ожерелье (или скорее цепь, напоминавшая те цепи, что носили рыцари самых высоких орденов) ниспадало ему на грудь и заканчивалось медальоном.