Монета желания

Тяжко стало Петру, как будто смерть, везде витавшая, приблизилась к нему, в глаза заглядывает, могильный холод насылает. Сковывает движения, охватывает мраком мысли, паутиной их опутывая. Возвратился он в дом, сел на диван, тут и Ипатов появился, предварительно посмотрев, закрыта ли дверь, ведущая к бассейну. За ним Трофим с огромной шишкой на лбу и распухшим носом, да слуги уцелевшие, Карп с Корнеем.

И вдруг жаркой волной обдало Петра, смыв бессилие, охватившее его при виде Ипатова и Трофима. Двое других были залиты кровью, у Корнея рассечен лоб, одежда Карпа изодрана, видно, острыми когтями, оставившими глубокие следы на его груди и плечах. В руке каждого, хоть окончен бой, алебарда зажата.

— Авксентий Владимирович, — тихо молвил Петр, и слова его тяжело, как камни пудовые, упали в царившую тишину. — Это как же случилось, что ни пятнышка крови, ни царапины нет ни на вас, ни на прислужнике вашем, что в бою тяжком рядом с вами бился?

Ипатов побледнел, глаза Трофима блудливо по сторонам забегали.

— Так уж вышло, — пытался оправдаться боярин, сам понимая нелепость своих слов. — Удалось нам оружием своим удерживать бесовщин подальше от нас.

— Так что, — заревел Петр, — удержали, и мечи свои не запачкали? Да вы двое еще хуже тварей тех, — те бились против врагов, вы же не помешали им, поганые свои жизни пытались спасти. Небось, прятались в безопасности, наблюдая, как убивают, глумятся над товарищами вашими? Я приметил, что ты еще по дороге мне пакостничал, погубить пытался, да не было у меня доказательств этого, хоть сам и уверен в твоей подлости был. Однако думал, что затаил ты злобу необъяснимую только против меня, а ты, оказывается, всех готов предать, изнутри посольство разваливаешь. Да не лазутчик ли ты чей-то, не сам ли нетопырей на посольство натравил? Лучше сразу говори, все равно дознаюсь. Никакого суда московского ждать не буду, здесь же и прикончу предателей.

Слова, тон Петра не оставляли сомнений в его решимости, потому Ипатов решил не юлить боле, а рассказать о действительной цели посольства, которая, как он был убежден, определена самим царем. Потому, приняв свой обычный важный вид, он велел Трофиму и слугам выйти за дверь, пока переговорит с Петром. Однако тот, в свою очередь, приказал Карпу и Корнею приглядеть за супостатом, чтоб не убежал от справедливого наказания. Те с готовностью взмахнули оружием, покидая комнату.

Ипатов вдруг почувствовал возмущение, и возмущение искреннее. Он все это время считал себя едва ли не героем, который исполняет тайную государеву миссию, правда, никак не получается у него. В глубине души понимал, что причиной этого являются трусость да нерешительность, однако почему бы не воспользоваться теми результатами, которые уже есть у Петра? Ведь именно он, с помощью Хорса, смог познакомиться и с Рашидом, охранником султана, и с шейхом Хасуфом, и с мудрецом Саидом. Фактически, исполнил кожевник, сам того не ведая, первую часть плана, определенного Ипатову — осторожно сведения по всему Истамбулу собрать, да узнать, кто султана погубить может. Однако это далеко не все, что велено исполнить Авксентию.

Теперь же, когда посольство пожрали, Адашева изорвали, возвращаться в Москву надо. Поручение же царское не исполнено, и ждет Ипатова на родине только плаха. Один только шанс у него остался, последний — Петра уговорить. Пусть расскажет все, что разузнал, подсобит найти среди знакомцев своих султану преемника, да руками чужими Сулеймана извести.

Когда все вышли, Авксентий с прежней гордостью и превосходством, — которые, правда, притушить пытался, поскольку нужен был ему Петр, и злить его ни к чему было, — рассказал о разговоре с Филаретом Тихоновым, ближайшим царевым доверенным, о том, что миссия имеет двойную цель, и та, что доверена ему, Ипатову, важнее Адашевской. Вскинулся тут Петр, противник всякого лицемерия:

— Ты что, боярин, мелешь? Возможно ли такие злодеяния мыслить? Нас послал сам царь с поручением честным, вести переговоры открыто. Конечно, без каких-то хитростей и утайки не обойтись, дела государственные тайну составляют. Однако тот, кто истребить султана замыслил под видом переговоров, — не посол, а убийца подлый. Коли бы затеял Сулейман зло против нас, то надобно встретить его с оружием, лицом к лицу, а за спиною его козни плести честному человеку не пристало. Нас же Сулейман принял с надлежащим уважением, подарки наши принял, свои для передачи государю Ивану Васильевичу вручил. Был с нами радушен, честен, и хотя не на все предложения Адашева согласился, так ведь и не обязан, напротив, как султан турецкий, должен о своем государстве заботиться, наш царь для этих же целей Богом поставлен. Никакого коварства здесь нет, почему же послы должны убийство готовить, да чужими руками совершать? А если дознаются турки, то первым в ответе будет вообще невинный, Адашев.

Более всего был потрясен Петр тем, что, как получается со слов Авксентия, царь был в курсе этих планов, с легким сердцем направляя Федора, а может, и все посольство, на смерть. Поразило Петра и то, что о злодеяниях своих будущих Ипатов говорил с гордостью, словно о чем-то почетном и праведном. И все это — когда кровь братьев их еще свежа, когда трупы не убраны и не схоронены.

Лицо Ипатова, слушавшего гневную речь Петра, все более и более приобретало презрительное выражение, без малейших следов сомнения в своем превосходстве над простым ремесленником. «Верно назвал я его холопом смердящим, каким был, таким и остался. Дальше своего носа да поучений попа Михаила ничего не видит».

Наконец Ипатов воскликнул:

— Экий же ты простак! Да впрямь, откуда тебе знать, всю жизнь с кожами провозившись, что именно так политика и делается! Да и какая разница, когда Сулеймана, безбожника и басурманина, убить — в бою открытом или ударом кинжала отравленного в спину. Хоть так, хоть иначе, да цель достигнута — истребить поработителя земель христианских, на наше отечество зарящегося, врагов наших поддерживающего. Вопросы государственные именно так и решаются, да не нами одними, а всем миром. А ты и тебе подобные, совестью прикрывающиеся да соображениями моральными, — на самом деле руки запачкать боитесь, трусы, не достойные не только в посольстве служить, но и по земле ходить!

Видно, крупица правды есть все же в словах Авксентия, думал Петр, но если бы все посольства убивали неугодных правителей, их работа вообще бы прекратилась. Некому было бы говорить о мире, а разве только в войнах заключены интересы отечества, о которых так печется Ипатов? Нет, неправильно это, не для того ехал он в туретчину, чтобы убийцей стать. Приняв решение, жестко сказал боярину:

— Федору сам царь указание дал, тебе — лишь слуга его, хоть и важен этот человек в государстве. Потому принимать решение не тебе, а Адашеву. Даст Бог, поправится, или хотя бы перед смертью скажет, что нам делать. Твоему же коварству я не пособник, и не тебе, от боя спрятавшемуся, товарищей предавшему, говорить мне о трусости да о доблести!

Тут Авксентий в ярость пришел, понял, что помощи ждать неоткуда, упрямого не переспорить. Забыл и о страхе перед Петром, поймавшим его со слугой на низком поступке, затопал ногами, закричал, плюясь во все стороны:

— Ты, ничтожество, как смеешь спорить со мной? Я здесь главный! Выпорю, до смерти засеку. Не выполним царского веленья — вместе на плахе головы положим, и бабу твою, и отродье еще и пытать будут!

Посмотрел на него Петр, увидел, что мелет боярин невесть что, уже не в себе, вроде и не отвечает за слова свои, потому молча повернулся и покинул комнату.

Холодный ветер приносил запах моря. Далеко внизу, на равнине, выщербленными драконьими зубами поднимались развалины города. Кони нетерпеливо переступали ногами, фыркали, готовые нести своих всадников в бой — на победу или на смерть. В первом ряду воинов был Петр. В прочной броне, выкованной русским оружейником, на вороном скакуне, с мечом в руках, он сразу бросался в глаза в ряду османских воинов, выделяясь и лицом, и доспехом.

Петр смотрел на солнце, что поднималось над далекими горами. Он думал об Аграфене, что ждала его дома, о сыне, которого не видел так давно. Узнает ли его Алешенька, когда увидит? Не сочтет ли чужим? Да и доведется ли вообще вернуться домой?