Моника

– Она как сумасшедшая, и поэтому я прощаю ей плохое обращение. В конце концов, этот вопрос касается не только тебя, Ренато. Будет лучше оставить в покое Хуана Дьявола, отправить маму с Моникой в Сен-Пьере. Сжалься надо мной, потому что я уже не могу, я не могу больше!

Она плача кинулась в объятия Ренато, но тот холодно отстранился. Он смотрел только на Монику, на измученное тело у колонны, сжатые губы, закрытые глаза, голову, поднятую вверх в горькой позе наивысшего отчаяния. Спокойно и сдержанно он сказал:

– Если Хуан действительно имеет долг перед тобой, Моника, то тогда нужно принять этот долг. Если ты действительно имела слабость кинуться в его объятия, то нельзя, чтобы такая женщина, как ты, отказалась выйти замуж. Плохо или хорошо, но ты должна это сделать, а если тебя пугает его скромное положение, то после свадьбы все изменится. Прости, если настаиваю, но у меня есть абсолютная необходимость знать, любишь ли ты Хуана, любила ли, была ли его, ты, ты… А если так было, то ты не можешь отвергать то, что я предложил тебе – единственно справедливое и порядочное – стать его женой.

– А если она не любит его? – взбунтовалась Айме.

– Я люблю его, Ренато. Я выйду замуж, уеду с ним туда, куда он отвезет меня. Я говорю да, и это мое последнее слово!

Дрожащая Айме слушала слова Моники; можно было заметить, как что-то изменилось и прояснилось в суровом лице Ренато. На секунду он переместил взгляд от бледной женщины, стоящей у колонны, и пронзил им лицо жены. Айме де Мольнар тоже побледнела, как Моника, ее губы дрожали и в блестящих агатовых глазах была недобрая вспышка. На миг свет озарил лицо Ренато, и казалось, погас, когда с его губ просочилась тонкая болезненная усмешка:

– Видишь? Не было необходимости прибегать к крайностям, чтобы убедить ее в том, что справедливо и закономерно. У каждого бывает момент минутной слабости, но люди благородного происхождения всегда знают, что необходимо исправлять это, и Моника оправдала свою породу. А к тебе, Айме, у меня маленький вопрос: как ты выбралась из комнаты?

– Я? Ну, через окно. Твоя глупость запереть заставила меня сделать кое-что, и пользуясь возможностью, я хочу сказать, что не готова терпеть такое обращение…

– Боюсь, тебе придется терпеть кое-что посерьезнее, дорогая, – мягко объявил Ренато со зловещей затаенностью. – Вернемся в комнату. Оставь Монику в покое. Она кажется мне более понимающей, чем ты, и полностью приняла ответственность за свои поступки. Правда, Моника?

Бледная Моника подняла на него ясные, непорочные глаза, и пронзила гордым взглядом, непроизвольно внушая ему уважение, когда согласилась с достоинством:

– Действительно, Ренато. Я принимаю и смело смотрю на последствия своих поступков.

5.

– Сядь и отдохни. Завтра тебя ожидают великие волнения, завтра, которое уже наступило.

Айме и Ренато подняли голову. В открытом окне они увидели край светлеющего неба. На нем сияла звезда, красная, как раскаленный уголек, как огненный бутон, как жгучая капля крови.

– Все будет готово: бумаги, священник, судья. К счастью, у нас дома есть нотариус. Не совсем готов добрый Ноэль, но скоро развернет бурную деятельность, когда узнает, что это серьезно касается жизни Хуана Дьявола. У него всегда была странная слабость к моему брату.

– А? – поразилась Айме. – Что ты сказал, Ренато?

– Думаю, ты пропустила эту деталь. Да, Хуан Дьявол мой брат. Конечно, в гербе Д`Отремон есть побочная ветвь; хотя нет, потому что он простой ублюдок. Плод измены, позора, предательства женщины и неверности друга. Больно говорить, но этим другом был мой отец, но такова голая правда.

Айме еще больше опустила голову, закрыв лицо руками. Сердце так сильно колотилось, и она решила, что оно уже не выдержит. Все вокруг было одним сплошным кошмаром, вихрем безумия, в то же время грубые, насмешливые, леденящие и звенящие слова Ренато словно парили в мрачной бесконечности:

– Как раз вчера ночью я убедился в том, что он мой брат. И посмотри-ка, какие мы олухи, чувствительные, мягкосердечные. Я почувствовал нежность и бесконечную радость, когда пошел искать его, чтобы сжать в объятиях, предложить ему то, что согласно моему утопическому взгляду на жизнь, принадлежит ему: половину того, что имею. Слезно умолять мать дать ему имя моего отца, чтобы он стал таким же, как я. Какой же я дурак, правда?

– Почему ты так говоришь? Почему твои слова источают горечь и ненависть?

– Ты в самом деле спрашиваешь? Не знаешь? Иногда достаточно луча света, чтобы увидеть пропасть; достаточно минуты, чтобы жизнь в корне переменилась, – Ренато скорчил гримасу, и поток яда стал еще горше: – Да, мой брат, пропащий брат, контрабандист, почти пират, как твоя сестра Моника – притворная и подлая, циничная и легкомысленная. Правда?

Он долго ждал ответа, пока, наконец, дрожащие и мокрые от слез губы Айме не проговорили:

– Ты очень суров с ней, Ренато. Я хочу, чтобы ты сжалился и посмотрел на нее снисходительней, более…

Задыхаясь, она замолчала, а Ренато шагнул к открытому окну, откуда виднелась широкая панорама долины, засеянных зеленых полей, вершин гор, которые первыми получали лучи солнца. Взгляд опустился ниже, и он вздрогнул, увидев человека со скрещенными руками, мрачного и хмурого, перед жилищем Д`Отремон, тоже наблюдавшего за восходом солнца. Затем горько усмехнулся, и протянул к Айме руки, заставляя встать и взглянуть в окно, указывая:

– Взгляни на Хуана. Он ждет, когда выглянет солнце дня его свадьбы. Дня, когда жизнь этих людей изменится. День его свадьбы!

– О Хуан! Что ты делаешь?

– Уже видите, позавтракайте со мной как все моряки: это первое, что мне попалось под руку. Слуга в этом доме позволил делать все, что хочется. А где ряд этих прислужников в белых рубашках? Они случаем не охраняют все пути с оружием?

– Хуан, умоляю, не пей больше.

Худая и подрагивающая рука Ноэля забрала бокал, который тот уже поднес было к губам; усталые и грустные глаза остановились на лице молодого человека, посуровевшего от ярости и гнева, хмурого, как ночная буря. Они были в угловой столовой, заставленной серебряными подносами, где Хуан, со спутанными волосами, в расстегнутой рубашке, с грубыми манерами моряка, был такой странной фигурой, такой грубой и несвоевременной, как тогда босым ребенком впервые ступал по этому помещению в костюме Ренато – его бесполезного подарка.